Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

Невероятно красивой была Пасхальная ночь, забыть которую я не смогу никогда.

Великолепное ясное звездное небо раскрылось над имперским городом. В 11 часов на улицах стало тихо и спокойно. Когда же за полчаса до полуночи из крепости [249]раздался первый пушечный выстрел, началась такая суматоха, которой этой ночью еще не было. Прежде я направился к Зимнему дворцу, который во всем своем великолепии света стоял словно волшебный дворец. Под сводами внушительной Триумфальной арки министерства иностранных дел [250]громыхали коляски, которые везли во дворец гвардейских офицеров для императорских объятий. Моему верному Philemon стоило больших трудов протиснуться сквозь них. Уже была почти полночь. Ровно в 12 я приехал во дворец Кочубеев. Отгремел последний пушечный выстрел в крепости — и раздался колокольный перезвон; он становился все сильнее, пока, наконец, не вознес залитый могучим морем звучаний город к небесам. Когда я входил в соседствующие с княжеской домашней капеллой [251]залы, мне навстречу выходила праздничная процессия певчих и священников, которая — в церквях это соответствует (Крестному — В.Д.) ходу вокруг церкви — направилась в соседнюю с капеллой залу в «поисках тела Христа». Затем процессия вернулась в капеллу — и тотчас же в торжественном созвучии мужского и юношеского хора прозвучал античный торжественный гимн. «Christoss wosskress!» — «Woistinno wosskress!» — Христос Воскрес! Служба длилась до 2 часов. В течение 2 часов восьмидесятилетняя Разумовская участвовала в этом действии преимущественно стоя. В половине 3 часа священники отправились в верхние комнаты, чтобы освятить кушанья. Затем потянулось и само общество, дипломатический корпус, большое число дам и кавалеров, которые уже успели вернуться из Зимнего дворца, семья Кочубей-Белосельских; и все эти фигуры, исхудавшие во время шестинедельного поста и истязаний, дамы в красивом национальном костюме из красного бархата великолепной процессией поднимались по несравненной лестнице самой смелой барочной фантазии, которую без сомнения можно было бы перенести в Версаль. Поднявшись наверх, проходили через покои Людовика XV и через картинные галереи, в которых тысячи свечей освещали роскошную столовую — званый завтрак начался. Большие окорока, множество выкрашенных в красный яиц, белые башни из «Pas-cha» [252], своего рода творожный сыр с миндалем и изюмом, выстроились победным строем вдоль обеденных столов. Скоро появились и другие кушанья; лакеи подлетали с разных сторон с шипучим шампанским, и православные, и неправославные лакомились на славу. Когда в 4 часа общество разъезжалось, уже стал заниматься рассвет, но везде вокруг еще горели фонари и лампы, от Зимнего дворца отправлялась целая вереница извозчиков с офицерами, которые в столь поздний час получили царский поцелуй, еще прогуливались веселые общества дам и кавалеров, а на Невском прешпекте было еще такое оживление, что мне удалось выбраться оттуда лишь к 6 часам.

Теперь же все эти Пасхальные празднества уже прошли, и все внимание Corps diplomatique [253]и Haute finance [254]направлено на большую драму, которая начнется в следующий вторник в доме Карзинкина [255]на Исаакиевской площади [256]. Над обоими воротами уже восемь дней как красуются огромные голубые вывески с золотой надписью: «Administration de la grande société des chemins de fer russes [257]». Вход — с площади, выход — на улицу. На первом этаже для сбора денег, выдачи квитанций и выпуска акций, за каждую их которых было предварительно уплачено 12 рублей, уже устроены семь комнат. Семнадцать чиновников разделены по бюро, восемнадцать Artelschtschiks исполняют вспомогательные работы. Винекен [258]выступает в роли флигель-адъютанта барона; Тимашев, преемник злобного Дубельта [259], расставил у входа своих жандармов; вдруг возникнет какое-нибудь ужасное столпотворение. Учитывая известную русскую религиозность, Чевкин не утвердил понедельник для начала эмиссии [260]. Эмиссия будет продолжаться восемь дней. С 11 до 5 часов будут производить эмиссию, затем должны быть проконтролированы квитанции и поступившие деньги.

Завтра вечером я должен смотреть захватывающую пьесу Dumas fils «La question d´argent» [261], которая продолжает начавшийся с «Дамы с камелиями» реализм, итак во вторник — эмиссия — практическое (воплощение — В.Д.) question d´argent.

Для разрешения родов императрицы [262]вызван из Вюрцбурга профессор Сканцони [263], из-за чего беснуется здешний медицинский мир, поскольку все женщины, имеющие какие-либо недуги, хотят воспользоваться его присутствием для получения консультации. А те, у кого роды намечаются раньше или позже, надеются, что они случатся как раз в это время.

Здесь неистовая веселость! Прощайте, мои любимые Шлёцеры.

Великий проект строительства железной дороги стоит в центре внимания. Огромная империя должна все же сократиться по всем направлениям [264]и вступить с соседними государствами в тесное общение; ворвался свежий воздух — началась новая эра мирного развития. Так мечтает русский... На самом же деле мы только на полпути эмиссии железнодорожных акций. Во вторник, в последний день, толпа была настолько сильной, что двери разлетелись, и людей нужно было сдерживать силой. В любой из дней было по 400 подписок, из них, правда, отдельные были только на одну акцию, другие же — на 200, 300, 400 акций. В 5 часов по полудню Iswoschtschik, нагруженный собранными деньгами и двумя Artelschtschiks, в окружении шестерых жандармов громыхал по Невскому проспекту по направлению к банку. В среду, в день рождения императора [265], в сокращенный вследствие праздника рабочий день, подписок было меньше, примерно, двести. Порядок, впрочем, был образцовым; все суммы при отправке кассы в 5 часов сошлись; барон велел сказать моей невестке, что «ремесленники вынесли бы его», настолько большой была давка.

Вертерн точно не вернется в ближайшие 14 дней. Между тем, мой шеф и я становимся все ближе друг другу; он мне обо всем сообщает, о своих переговорах с Горчаковым, равно как и о содержании своей берлинской личной корреспонденции. 30/18 мая госпожа ф. Вертер садится на судно со своими двумя детьми, чтобы отправиться в Штеттин и Берлин; он последует за ней в конце или середине июля; до этого же Вертерн должен вернуться обратно; но даже если его и не будет здесь, я все равно отправлюсь отсюда 8/20 июня.

В прошлый вторник — самый насыщенный визит у Мейендорфа. Я приехал к нему еще до 3 часов, а покинул его только после 5 часов. Он был слишком болен, находился вначале встречи в своем рабочем кабинете, в котором я должен был некоторое время подождать, его домашний халат укрывал полголовы вследствие зубной боли, поэтому я даже спросил его, не лучше ли мне будет уйти. Он, правда, настоял на том, чтобы я остался; мы сели и начали беседу, подобно которой я с ним еще никогда не вел. Поразительно интересно. Мне будет сложно кратко рассказать обо всех тех личностях и темах, о которых мы с ним говорили: гольштейнский вопрос [266], 1848 [267], Союз [268], Радовиц и Бунзен [269], отношение Пруссии к России, восхищение занятой королем во время Восточной войны позицией, глубокое отвращение в отношении австрийской политики, германское стремление к единению. «Немецкое национальное чувство — это фраза, под которой прусская национальная гордость, даже если она и бывает иногда слишком чванливой, подразумевает что-то дельное». «Радовиц по сути своей был натурой благородной». Очень интересные детали из его жизни в Берлине и Вене: «Шварценберг [270]в 1850 г. просил у царя Николая принудить Пруссию отдать графство Глатц Австрии [271]; об этом император и знать ничего не желал; Шварценберг неистовствовал». Малые государства Германии Мейендорф ни во что не ставит: «они не смогут устоять, придерживаются всегда антигерманской, соответственно, антипрусской политики и при каждой возможности ищут защиту у Франции. В начале этого года они испрашивали в Париже , должны ли они будут в случае войны между Пруссией и Швейцарией [272]беспрепятственно пропустить через свои территории прусские войска. Гольштейнский вопрос, вероятно, никогда снова не станет европейским. Впрочем, этого не хочет и сам Горчаков».