Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

После обеда у меня была длительная политически талантливая беседа с ним, затем последовало значительное рукопожатие — и две европейские величины разошлись.

Отправляемся через полчаса. Надежда Богданова [350]и Истурис Монтеро [351], новый испанский посланник, отправляются вместе со мной.

Штеттин показался мне очень скучным. Мне очень Вас не хватает!

Переезд был великолепным; общество предложило мало интересного. Мы прибыли вчера, во вторник, в 4 часа утра уже в Кронштадт, но сюда добрались только к 9½ часам, поскольку почтовое судно, естественно, очень долго спало. Визитация паспортов в Кронштадте, следуя тенденции настоящего времени, упрощена, но все равно очень скучна.

Сегодня мой шеф отвезет меня к Мальцову [352], чтобы представить меня в роли Chargé dʼaffaires. Как долго будет длиться это удовольствие, зависит от возвращения Вертерна.

Вчера целый день вплоть до полуночи я был со своим шефом. Он радуется тому, что я теперь секретарь посольства, и сказал: «теперь Вы должны стать первым!»

Он отправляется в субботу на «Адлере» и отыщет тебя в Штеттине.

Это письмо передаст тебе мой шеф или домашний учитель его сына, др. Тайхмюллер [353]. Слухи о его перемещении в Вену становятся, к сожалению, все более правдоподобными. В качестве преемника называют Каница [354]из Неаполя или графа Редерна [355], брата генерал-интенданта [356], сейчас посланника в Дрездене, где, говорят, он и его жена, урожденная Одескальки [357]и знатная dame du monde [358], живут на широкую ногу.

На судне из Любека Вертерн вчера не прибыл. Теперь он не приедет до вторника, и до этих пор я накую столько донесений, что берлинские тайные советники никогда, пожалуй, не забудут, что я, пускай даже только и ненадолго, но все же был единственный раз в своей жизни поверенным в делах в Ст. Петербурге. Это очень страшное дело для тщеславия, но вместе с тем и веселое!

А теперь, мои дорогие Шлёцеры, несколько слов о нашем последнем совместном пребывании. Я был неописуемо рад видеть Вас снова! Когда я вспоминаю о 1 июля, перед моими глазами вместе с нашими дорогими родителями стоят Ваши замечательные образы. То, что я не нашел Вас на обратном пути в Штеттине, мне кажется весьма печальным. И когда я снова приблизился к Финскому заливу, когда в Кронштадте Tschinowniks взошли на корабль, мне вспомнились тогда дубы и буки под Любеком, красивые немецкие нивы, и все эти здешние дела показались мне совершенно скучными. Все это, однако, прошло, когда я обедал со своим шефом и отправился с ним на (Васильевский — В.Д.) остров, с тех пор я вновь со всем свыкся; среди своих коллег я слыву единственным дипломатом, кто летом свалился в Неву [359], дипломатическая карьера все же неимоверно интересна — но момент, когда мы шли вверх по Одеру и высадились в Штеттине, был слишком великолепным, а самой лучшей страной остается Германия!

Удовольствие от Chargé dʼaffaires теперь уже прошло, жаль; но старый Меттерних [360], как рассказывал мне Мейендорф, никогда не любил поверенных в делах: «Le pire de tous les régimes, cʼest la Chargé dʼaffaires [361]. Эти люди хотят отличиться, пишут слишком много депеш и без нужды поднимают новые вопросы».

Как говорят, вследствие последних ожесточенных парламентских заседаний, перед следующим (составом — В.Д.) парламента министерство должно выступить в обновленном виде; пока же Брокгаузен будет назначен министром иностранных дел, а Мантейффель [362]должен взять на себя финансы при сохранении поста министра-президента.

Нет определенности в том, останется ли Вертерн здесь при предстоящих переменах, равно как и то, стану ли я первой скрипкой, или останусь вторым. Тем временем, нас всех ожидают празднества по случаю свадьбы в Петергофе [363], куда, как положено, должен быть приглашен весь дипломатический корпус на восемь дней. Это снова обойдется в очень большую сумму денег и, прежде всего, русскому государству, хотя, с другой стороны, оно, кажется, задумалось о бережливом расходовании средств. После того как в прошлом году рекрутский набор был определен вплоть до 1860 (года — В.Д.) — благодарность народу — и вся армия была сокращена [364], теперь еще сокращен и прекрасный гвардейский корпус. Сразу же после окончания маневров (численность — В.Д.) каждого из двенадцати гвардейских пехотных полков должна была быть доведена с 1800 до 800 человек. Каждый гвардейский кавалерийский полк лишается 100 лошадей. Это будоражит умы и вызывает крайнее недовольство у офицеров, которых совершенно неожиданно отправляют массово в отставку. При этом как раз сейчас, как и каждый год в это же время, различные учебные заведения и школы выпускают от 600 до 800 молодых офицеров, которые хотят быть зачисленными на службу.

В течение короткого времени разразилась еще одна гроза. Барон поведал мне, что принято распоряжение, согласно которому, процентная ставка в кредитных учреждениях должна быть снижена с четырех до трех процентов [365]. Великий князь Константин, а это значит, император, присоединился в (Государственном — В.Д.) Совете к меньшинству. К меньшинству, которое именно как раз и хочет этого снижения, принадлежат министр финансов [366], министр внутренних дел [367], Петр Мейендорф и др. Опасный эксперимент. Барон качает головой. Я говорю Вам, здесь во всех областях творится чудовищный беспорядок. При этом еще и ругань на императора, подобно которой никто никогда не слышал. У нас даже был небольшой мятеж. Корпус черкессов, императорская лейбгвардия [368], был недоволен своим шефом, князем Багратионом [369], так как тот хотел отнестись к ним как к обыкновенным солдатам, назначив им определенный час для еды и приказав им быть в казармах в 10 часов вечера. Это не понравилось людям, которые, с одной стороны, привыкли к свободной жизни, а, с другой — будучи сыновьями благородных горских народов, наслаждались офицерским званием и служили не по принуждению, но по свободной воле. Во вторник, ровно две недели назад, 7 июля, когда великий князь Константин возвращался из Стрельны, весь корпус выступил к Мраморному дворцу [370], желая поговорить с (Его — В.Д.) Императорским Высочеством. Великий князь, который был уже извещен, вызвал для разговора одну депутацию. Она появилась, все вооруженные своими кинжалами, саблями, кремнями. Вначале великий князь резко напустился на них, но постепенно стал мягче, пообещал рассмотреть дело, затем отправил их в казармы, а на следующий день — в лагерь в Красное Село; что произойдет дальше, пока никто не знает. Пока что императору было сделано донесение. Решение ожидается. Повторю Вам, дорогие Шлёцеры, тут творится кутерьма; я могу это сказать, поскольку это письмо возьмет с собой один знакомый, иначе я бы этого не желал писать; и никому кроме как Вам. Конечно, я ничуть не верю в революцию, баррикады, дворцовые заговоры и тому подобное — но старая закваска замешана таким образом, что первым делом обнаруживается самое плохое — и это происходит сплошь и рядом. Все делается шиворот-навыворот: хотят экономить, поэтому отправляют в отставку офицеров и чиновников; но таким преднамеренным увольнением раздосадованная после неудачной войны [371]армия и чиновничество будут деморализованы еще больше, чем даже сейчас. Хотят отменить крепостное право, но не знают, как. Одна интрига следует за другой. Предыдущий император [372]мог делать все, что захочет; по меньшей мере, до 1854 г. он имел над собой нимб могущества, перед его силой, решительностью преклонялись, его жесткие и резкие распоряжения считали совершенно естественными. Русский испытывает потребность в жесткой руке. Сейчас же все по-другому. Сейчас всё говорят о мягкости и кротости, поскольку сам император мягок и кроток. Даже если он и позволит повести себя жестко и отдать суровые приказы, один офицер посмотрит на другого и спросит: «Что это ему вдруг пришло в голову? Прежний [373]— так тот мог так поступить, а этот-то?» Вот так и получается та брань и резкое порицание, о которых я писал тебе еще до моего путешествия, но с тех пор все это увеличивается семимильными шагами. Все подвергается нападкам и, так как едва ли найдется общество, кроме петербургского, которое было бы так лишено своего собственного мнения, проявляются поразительнейшие враждебные выпады: то набрасываются на Адлерберга [374], Баранова [375]и окружение императора, то на его пристрастие к охоте. Офицеры сделали наброски в ресторане «Dusseaux» [376], например, медведь с Высочайшей головой [377], а под этим: «Qui va à la chasse, perd sa place [378]». В финансах, по-видимому, что-то не в порядке. Брок уже десять раз должен был уйти; но все никак не находится преемник. Уже перепробовали всё возможное, думали уже даже о старом Меншикове. Почему? Потому что он считается весьма смышленым — поэтому должен быть и хорошим министром финансов! Но он не соглашается.