Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

А потом Нгуэн Ман Кам повел меня на встречу с товарищами. Он держался с ними не как руководитель высокого ранга, а как староста группы, душа коллектива. Меня усадили на почетное место, и все эти убеленные сединами почтенные дипломаты, члены Политбюро и ЦК вьетнамской компартии, военачальники, прошедшие тяжелейшую войну, вставали по очереди и говорили:

– Дорогая учительница! Разрешите отрапортовать – отчитаться о том, что мы сделали за эти годы.

А в заключение Нгуэн Ман Кам обратился ко мне и сказал:

– Мама! Да, вы были для нас не просто учительницей – вы были матерью. И русский язык, которым мы овладели благодаря вам, стал для нас ключом к знаниям, открыл дверь в новый мир. Все, что мы смогли сделать, смогли достичь – этим мы прежде всего обязаны вам!

В этот момент я ощутила особую гордость за свою профессию, которая способна дарить такие благодатные плоды.

В Институте русского языка (в 1960 году он влился в теперешний Пекинский университет иностранных языков) я проработала вплоть до 1996 года, когда неожиданный инфаркт застиг меня прямо на рабочем месте. Меня вынесли из Института на носилках скорой помощи. С тех пор я туда уже не возвращалась.

Год спустя, когда я немного оправилась, мой бывший аспирант, а тогда директор Института профессор Чжан Цзяньхуа высказал идею чествования в связи с пятидесятилетним юбилеем моей работы в Китае. Не скрою, мне было очень приятно. Юбилей был организован и проведен прекрасно. В зале нашего университета собралось много народу. Пришли мои бывшие ученики, коллеги, молодежь. Прилетел представитель вьетнамских студентов. Выступали заместитель министра образования КНР, ректор университета, временный поверенный в делах РФ в КНР Андрей Денисов. Было море цветов, но главное, что меня порадовало, – это теплая задушевная атмосфера, напрочь лишенная официоза. Я была взволнована до слез. Но, с другой стороны, понимание, что мой путь как педагога закончен, порождало где-то в глубине души необоримое чувство грусти, потому что я расставалась с любимым делом. Однако разум говорил: «Не ты первая, не ты последняя – это неизбежно». И все-таки в двойственном чувстве, охватившем меня, преобладала радость – радость от того, что меня оценили, что я работала не зря. Из всех наград, которые на меня посыпались в последние годы, самая ценная для меня – это медаль А. С. Пушкина, которой меня отметила МАПРЯЛ за заслуги в распространении русского языка.

С харбинских времен у меня в памяти запечатлелась одна примечательная личность, вторая, если не первая, по своей политической значимости на Северо-Востоке Китая тех лет, фигура в каком-то смысле колоритная – Гао Ган. Когда я приехала в Харбин, он занимал пост ответственного секретаря Северо-Восточного бюро ЦК КПК. Советские представители его любили, и он также старался поддерживать хорошие отношения с советской стороной.

С Гао Ганом я познакомилась раньше, чем со многими другими китайскими руководителями. Один из первых эпизодов, связанных с ним, был таким.

Приближался канун 1947 года – мой первый Новый год в Китае. Я решила отметить его, как принято в России, праздничным застольем с друзьями, тем более что перед этим было трудное военное лихолетье, когда ни о каком праздновании не могло быть и речи. А тут появились материальные возможности, появилась домработница, которая мне сказала:

– Давайте, Елизавета Павловна, созывайте гостей, я все приготовлю.

Я и предложила мужу пригласить своих товарищей по Северо-Восточному бюро прийти к нам поближе к полуночи. Ради первого застолья в Китае я расстаралась как могла. Мы с работницей накрыли длинный стол, расставили паштеты, салаты, вино – деликатесы, которые мне самой прежде не доводилось пробовать. Я ходила вокруг и любовалась. Предвкушала прибытие гостей, но они почему-то не торопились появляться. Моя праздничная эйфория начала спадать, отравляемая разочарованием и недоумением. И вот, когда время уже приближалось к одиннадцати, в дверь наконец постучали. На пороге стоял Гао Ган. Я думала, за ним последует целый хвост гостей, но он был один, даже без жены. Без всякого праздничного подъема обменялся приветствиями со мной и Ли Лисанем. Мы сели за стол, Гао Ган обвел его взглядом, но почти ни к чему не прикоснулся – сказал, что уже поужинал. Посидел немного и ушел еще до полуночи. Это был единственный гость, который почтил нас своим присутствием.

Так провалом закончилась моя первая попытка отпраздновать Новый год по-русски. Я тогда совершенно ничего не понимала в китайских традициях и менталитете, и потому мне и в голову не приходило, насколько такая идея была бредовой для людей, которые вообще не праздновали европейский Новый год и тем более не садились за стол после семи вечера.

После того случая мне в Харбине довелось часто видеть Гао Гана – на банкетах, торжественных собраниях, приемах, в том числе в советском консульстве. Бывало, что и мы с Ли Лиса-нем заходили к нему в гости.

Среднего роста, несколько щуплого сложения, с заметными следами оспы на лице – таким внешне был Гао Ган. Обращал на себя внимание взгляд его небольших, с узким разрезом, черных глаз. «Почему этот человек ни на кого не смотрит прямо, в упор, а отводит глаза? Что у него на душе?» – спрашивала я себя.

Я слышала, что Гао Ган начинал партизанским комиссаром в глухом крестьянском районе в провинции Шэньси. Именно он подготовил базу для поредевшей и измотанной переходами Красной армии, которую привел сюда Мао Цзэдун, отступая из южных районов Китая. Во многом благодаря ему Яньань – крошечный уездный городок в Шэньси – стал «пещерной столицей» КПК. И здесь же в 1942 году во время кампании «по упорядочению стиля партии» по милости ближайшего советника Мао Цзэдуна, Кан Шэна, Гао Ган оказался в тюрьме. «Ну и что из того? – рассуждала я. – Ведь его же выпустили и реабилитировали, и он теперь занимает высокий пост. Так что же может тревожить его совесть?» Ответа на свой внутренний вопрос не находила. Языковой барьер всегда является препятствием для понимания сущности человека, и я, не имея возможности разговаривать с Гао Ганом напрямую, долго не могла составить собственного мнения об этом человеке. Но к Ли Лисаню с вопросами относительно личности Гао Гана не обращалась – знала, что он не любит таких пересудов, старалась разобраться сама.

Несомненно, всякий проявляет себя прежде всего через свои поступки. Очень скоро я отметила, что Гао Ган любит размах в жизни. В Харбине, как и впоследствии в Пекине, он занимал обширные апартаменты – целую анфиладу комнат в двухэтажном особняке старинной, европейского типа постройки. Правда, уюта в этом особняке не было. Видимо, жена не была способна навести в таком огромном доме нужный порядок. Сяо Ли, «маленькая Ли», как все тогда фамильярно называли супругу Гао Гана, была большеглазая женщина лет тридцати, невысокого роста. Вела она себя как-то неуверенно и даже робко, особенно в присутствии мужа. Причины этой робости я поняла позднее.