Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Как показала жизнь, решение, принятое мной и Ли Лисанем, было правильным: девочки в совершенстве овладели и русским, и китайским языками. Русский язык стал нашей «фамильной драгоценностью», которую я постаралась передать и детям, и внукам. А теперь еще и правнуку.

Когда я приехала в Пекин, многие «ответственные жены» мне говорили:

– Зачем вам работать? Лучше заведите себе ребенка, родите сына. Два ребенка – ведь это мало!

Эти женщины и впрямь главным образом занимались тем, что рожали детей, числясь личными секретарями или врачами при своих мужьях. Но меня такой образ жизни не устраивал. Мне думалось, что женщина должна иметь самостоятельную ценность, а не становиться придатком своего мужа. И, кроме того, муж был старше меня на четырнадцать лет! «А что я буду делать без него, не имея собственной работы, собственного положения?» – мелькала иногда мысль.

Я решила продолжить работу, и правильно сделала. Позднее мне пришлось наблюдать, как резко менялись некоторые высокопоставленные дамы после смерти мужей. Они сразу старели, сдавали физически и морально, как будто уход мужа выбивал почву у них из-под ног. Был даже случай, когда одна женщина (мачеха Линь Ли) покончила с собой, потому что в поездке по стране ее поселили не в особняке, как при жизни мужа, а в гостиничном номере. Она сочла, что потеряла все и жизнь кончена.

Моя работа оказалась накрепко связанной с русским языком. Даже на отдыхе в Ароматных горах в 1949 году я проводила занятия с сотрудниками аппарата ЦК, изучавшими русский язык. Мы читали вместе «Кавалера Золотой Звезды» Бабаевского – книгу, теперь совершенно забытую, а тогда прогремевшую благодаря Сталинской премии.

С конца 1949 года я пошла работать в Пекинскую спецшколу русского языка при ЦК КПК, директором которой был Ши Чжэ (Карский), а его заместителем – Чжан Сичоу (Гуйский).

Карский провел много лет в СССР, но тогда мы с ним не были знакомы. Он прекрасно владел русским языком. В 1938 году Ван Мин и Кан Шэн, вылетая в Яньань, взяли его с собой. Там он вошел в доверие к Мао Цзэдуну и стал его личным переводчиком, посредником в общении с Коминтерном и советскими руководителями. Отправляясь с визитом в Советский Союз в конце 1949 года, Мао пожелал, чтобы Карский непременно сопровождал его и переводил переговоры со Сталиным. Это был пик карьеры Ши Чжэ. В начале 50-х годов он жил прямо в Чжуннаньхае, под боком у Мао Цзэдуна. Когда из Москвы приехали его старшие дети (у Карского в России была русская жена), то их поселили там же. Организовали ознакомительную поездку по стране, в которой их сопровождал молодой студент, подопечный Чжоу Эньлая – будущий премьер КНР Ли Пэн.

Помимо должности директора спецшколы, которая была для него второстепенной – текущие дела решал его заместитель Гуйский, – Карский работал заведующим бюро переводов при ЦК КПК, к которому в то время относилась и спецшкола. Чуть позднее эти две структуры разделились: Чжан Сичоу стал директором спецшколы, а Ши Чжэ еще некоторое время руководил бюро переводов, которое занималось переводами произведений Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина на китайский язык и переводом важнейших документов КПК на русский. Структура эта сохранилась по сей день. Карский же довольно скоро попал в немилость и еще за несколько лет до «культурной революции» оказался в тюрьме. Вот уж действительно: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Спецшкола, занимавшая старые храмовые постройки у западной стены города, представляла собой закрытое учебное заведение, готовившее переводчиков для аппарата ЦК и для армии. Курсанты школы носили желтоватую полувоенную форму и жили по правилам армейского общежития: вставали по побудке, ходили строем в столовую в бюро переводов ЦК, расположенное неподалеку. Коллективизм был общим стилем жизни.

Почти одновременно с поступлением на работу в спецшколу, в конце 1949 года, я получила приглашение от Пекинского университета, где известный литератор и переводчик профессор Цао Цзинхуа заново формировал факультет русского языка. Цао Цзинхуа, очень милый и деликатный человек, державшийся скромно и спокойно, в 30-е годы работал в Ленинградском университете. Знаток русской литературы, прекрасно владевший русским языком, он на протяжении долгих лет поддерживал дружеские отношения со многими советскими писателями, литературоведами, китаеведами, переписывался какое-то время с Максимом Горьким. Стараниями Цао Цзинхуа оклад в университете мне положили в два раза больше, чем в спецшколе, – целых 150 юаней (в пересчете на новые деньги)!

Пекинский университет в то время размещался в своем старом здании в центре города – в знаменитом «Хунлоу» («Красном доме»), служившем рассадником демократии, откуда началось знаменитое движение «4 мая» [98] 4 мая 1919 года демонстрация студентов Пекинского университета положила начало движению за демократию и новую культуру в Китае. . Но на тот день это историческое здание находилось в крайне запущенном состоянии: обшарпанные столы, выбитые стекла, ветер, гуляющий по коридорам и аудиториям, хотя на улице уже стоял декабрь. Я понимала, что в этом развале надо было винить не тех, кто только пришел к власти, а тех, кто был прежде. Но мне было неприютно в этом помещении. Смущала и западная система свободного посещения занятий: огромная аудитория то наполнялась студентами, то пугала пустотой. Даже посреди лекции не прекращалось «броуновское движение»: все время кто-то входил, а кто-то выходил, проскальзывая в задние ряды. Для меня, человека, воспитанного советской вузовской системой, все это было крайне непривычно. И как методически строить работу с такой аудиторией? Я была в полной растерянности.

Проработав по совместительству в Пекинском университете меньше года, предпочла сосредоточиться на работе в спецшколе – пусть маленькой, но чистенькой и аккуратной, где были небольшие группы, строгая дисциплина и закрытые окна без сквозняков. И еще мне там дали машину, которая заезжала за мной и везла на работу. А в Пекинский университет мне приходилось ездить на велорикше – другого общественного транспорта не было. Я мучилась угрызениями совести, что вот, мол, человек везет человека. Ведь во всех советских книгах изображались колонизаторы в пробковых шлемах, едущие на рикше, – это был символ эксплуатации и угнетения.

В спецшколе, вскоре реорганизованной в Институт русского языка, меня нагрузили, как говорится, под завязку. У меня бывало до 24 учебных часов в неделю, а дома – бесконечные тетради, контрольные работы, которые приходилось проверять до полуночи, подготовка учебного материала и прочее и прочее. Большинство китайских преподавателей просто физически не выдерживали такой нагрузки, но я никогда не жаловалась. Приходилось меньше бывать с детьми, но я знала, что тыл у меня защищен: девочками занимались няня и бабушка. Что касается Ли Лисаня, то он сам дневал и ночевал на работе, и претензий у него ко мне не было. Даже наоборот – он старался помочь мне, особенно когда речь заходила о переводах. Мне немало пришлось в своей жизни заниматься такого рода работой: кто-то едет на конференцию, кто-то готовится к выступлению на месте – просят: «Лиза, помоги». И я помогала – правила, редактировала переводы без всякой оплаты.