Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

До середины 50-х годов в Пекине существовала еще Православная духовная миссия, ведущая свое начало со времен Петра Первого, но она размещалась на отшибе, у городской стены, рядом с воротами Дунчжимэнь. Помнится, Мария Ионовна ездила туда не больше одного раза в год, и каждый раз это было большое событие и долгие сборы. Вызывали рикшу (другой транспорт туда не ходил), и няня, принарядившись, погружалась в коляску и уезжала в паломничество на целый день.

Сама я побывала в миссии всего один раз, по печальному поводу. Летом 1952 года, когда скончалась мама, я решила похоронить ее на старом православном кладбище за воротами Андинмэнь. Нужно было получить разрешение от начальника миссии, и я отправилась к нему. Последний глава миссии отец Виктор (Святин) принял меня в своих покоях. Он был очень вежлив и внимателен – наверное, в первый и последний раз по такому поводу к нему обращалась супруга китайского министра. Маме отвели лучший участок, в двух шагах от паперти. Похоронили как положено, с отпеванием по православному обряду. Первым моим побуждением было заказать памятник с крестом, но Ли Лисань сказал, что все будут знать, что это могила тещи министра-коммуниста, и символику надо изменить. Я поставила памятник со звездой, как на могилах советских воинов. Отец Виктор согласился и на это.

Несколько раз в году я ездила на могилу к маме и хорошо помню это старинное кладбище, заложенное в XVIII веке. Окруженное высокой кирпичной стеной в два человеческих роста, оно располагалось за чертой города среди пустынной местности, изрытой оврагами и поросшей камышом. За кладбищем присматривал сторож, православный китаец, немного говоривший по-русски. Я ему доплачивала за уход за могилкой. Кладбище было малопосещаемым, а с середины 50-х годов и вовсе стало приходить в упадок.

Местные русские разлетались кто куда: одни поверили Хрущеву, открывшему двери для возвращения эмигрантов, и отправились на целину, а другие собрались за тридевять земель, в отдаленную Австралию – «за речку», как говорили на местном жаргоне. Выбор нового места жительства расколол русскую колонию на две части. Сняться с насиженного места людей заставляли социально-политические перемены в Китае: началась кооперация сельского хозяйства, а затем и огосударствление торгово-промышленного сектора, проходившее, правда, не как прямая национализация, а в форме слияния частных предприятий с государственными. Владельцам фирм и предприятий дали возможность работать и даже выплачивали дивиденды с прибыли вплоть до «культурной революции» (в частности, Шихману, который уехал позже всех). Однако русские эмигранты, наученные горьким опытом, чувствовали неладное и спешили покинуть страну.

Все закрывалось: русские магазины, парикмахерская, школа. Духовная миссия готовила архивы к вывозу в СССР, а свою территорию – к передаче под новое здание советского посольства. Клуб советских граждан в спешном порядке распродавал библиотеку, в которой сохранилось много дореволюционных изданий. Я, к сожалению, узнала об этом слишком поздно, и, когда бросилась туда, большая часть книг уже разошлась. Удалось прикупить в основном книги на французском языке да несколько томиков Мережковского.

К этому времени обе мои дочери уже были школьницами. Когда Инночке исполнилось семь лет, встал вопрос, в какую школу ее отдать – в русскую или в китайскую? Я была настроена решительно – только в русскую. Очень обрадовало то, что муж принял мое предложение как должное. В воспитании детей он целиком доверял мне и никогда не возражал против моего желания приобщить их к русской культуре. Национальный вопрос его не беспокоил, и он поддерживал мою «языковую стратегию». «В китайской среде девочки все равно выучат китайский, а вот русскому их нужно учить с детства. Если у них будет два языка, это очень пригодится в жизни», – говорил он. В домашнем общении Ли Лисань всегда использовал русский язык, объясняя это так: «У меня такой сильный хунаньский акцент, я вам только испорчу китайский язык. Нет уж, будем говорить по-русски!»

Единственной возможностью была «эмигрантская школа» при Обществе советских граждан. Меня, воспитанную в истинно советском духе, немного смущало, как это моя дочь будет сидеть за одной партой с детьми «белогвардейцев», покинувших родину. Но после мучительных раздумий я все-таки решилась на этот шаг, тем более что другого выбора не было, а школа к тому же находилась недалеко от дома – сначала в том же здании, что и клуб, а потом переехала еще ближе к Дундану, в двухэтажный особнячок рядом с Молодежным театром, которым руководила Сунь Кеин (Сунь Вэйши). Муж подсказал, что надо все-таки получить разрешение у советского консульства и, с другой стороны, обратиться в китайские инстанции – ведь Инна же китайский ребенок. Как раз в это время моя знакомая Анна Капеллер (о ней позже), жена китайского военачальника, собиралась устроить в ту же школу своего сына Мидона и решила обратиться за разрешением к старому знакомому, заместителю министра иностранных дел У Сюцюаню. Я попросила ее заодно похлопотать и за Инну. Выслушав Анну, У Сюцюань спокойно сказал:

– Хотите туда отдать? Да пожалуйста.

1 сентября 1950 года Инна пошла в школу при Обществе советских граждан, вскоре к ней и Мидону присоединились сыновья Эми Сяо – Лион и Витя.

Многое в этой школе отличалось от типизированных советских учебных заведений. Во-первых, учителя были почти все пожилыми людьми, из «бывших», и казались мне какими-то допотопными. У некоторых мужчин явно чувствовалась выправка царских офицеров. Во-вторых, учебники были эмигрантского издания, видимо, перепечатанные с дореволюционных. Чтобы попасть в ногу со временем, учителям приходилось на ходу импровизировать, внося корректировки. При этом возникали курьезы.

Как-то раз моя дочка, лучше учителей знакомая с социалистической действительностью, придя из школы, спросила:

– Мама, а разве в колхозах земля продается?

– Нет, конечно. А что?

– А нам тут задачку задали: «Один колхозник продал другому землю…»

Я удивилась и, признаться, даже возмутилась – как можно вбивать детям в голову такую несуразицу! Выяснилось, что в старом задачнике было написано: «Один помещик продал другому землю».

Но вообще я была рада, что есть такая школа, ведь благодаря ей моя дочь научилась читать и писать по-русски. Когда Инна, взяв в руки карандаш, в первый раз стала выводить по линеечке «и» и «ш», я была несказанно довольна. Бабушка, моя мама, тоже каждый раз садилась рядом и наблюдала, как занимается любимая внучка.

Однако я понимала, что дочерям надо знать и китайский язык. И хотя в китайском окружении слуховое восприятие и беглая речь у девочек развились сами по себе, но ведь существовали еще и иероглифы! Поэтому я пригласила на дом учительницу, которая занималась с ними чтением и письмом. Летом 1951 года, когда Инна кончала первый класс, я, воспользовавшись тем, что в китайских школах летние каникулы начинаются намного позднее, определила ее на полтора месяца в закрытую элитную школу «Юйин», где учились дети ответственных работников. Искала пути, чтобы сбалансировать знания китайского и русского языков. Но Инна очень томилась в интернате, лила слезы, когда ее увозили из дома, и мои педагогические эксперименты пришлось ограничить домашними уроками.