Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

– Ну погляди, вот кто это идет – мужик или баба?

– А черт его знает! Со спины не разберешь.

Фифи обернулась и на чистом русском языке обрезала:

– Успокойтесь: баба!

Комментаторы сконфуженно умолкли.

Мне лично очень хотелось, чтобы муж продолжал носить европейский костюм или по крайней мере надевал его на дипломатические приемы. Но Ли Лисань категорически отказывался:

– У нас это не принято.

– Но ведь Чэнь И же носит, – пыталась его урезонить я, апеллируя к авторитету министра иностранных дел, который иногда появлялся даже в берете и с франтовской бабочкой.

– Чэнь И – это Чэнь И, а я – это я, – возражал муж.

Так я в Пекине ни разу больше и не видела его в костюме с галстуком.

Уже в 90-е годы, знакомясь с воспоминаниями Ши Чжэ (Карского), я нашла там интересный эпизод.

Когда Ли Лисань весной 1946 года в Яньани пришел навестить Мао Цзэдуна, Карский присутствовал при встрече. Увидев Ли Лисаня, щегольски одетого в светлый европейский костюм, в котором он ходил на переговоры с американцами, Мао Цзэдун выразил недовольство, сделав замечание:

– Сразу видно, что ты прибыл из-за границы. У нас так не одеваются.

Мао тут же велел Карскому раздобыть и принести суньятсеновку, чтобы Ли Лисань оделся как все.

Я подумала: может быть, в этом эпизоде кроется разгадка того, почему Ли Лисань с тех пор как огня боялся европейской одежды.

Тем не менее даже Мао Цзэдун не чурался некоторых европейских веяний.

В Чжуннаньхае, в одном из старинных павильонов с красивой росписью на потолке и резьбой на дверях и оконных переплетах, по субботам устраивались танцевальные вечера для высшего эшелона власти, куда вначале ездила и я. Партнерши из числа артисток и медсестер были одеты более чем скромно, зимой появлялись даже в ватниках и ватных брюках. Такая манера одеваться сохранилась с «пещерных времен». Одна Цзян Цин оригинальничала: выходила в юбке, и это нравилось ее супругу, который неизменно посещал все вечера.

Я слышала, что Мао пристрастился к европейским танцам еще с конца 30-х годов, первым его учителем был некто Джордж Хэйтем (в Китае его называли Ма Хайдэ), врач-американец ливанского происхождения, который прихватил с собой в Яньань патефон и начал устраивать танцульки в своей пещере. Новое «заморское развлечение» всем понравилось и вошло в моду. Тогдашняя жена Мао Хэ Цзычжэнь ревновала мужа к партнершам и устраивала по этому поводу скандалы (слыханное ли дело – танцевать в обнимку! По конфуцианским канонам это было совершенно недопустимо), но отучить Мао от этого пристрастия ей не удалось.

Танцевал Мао Цзэдун весьма своеобразно. Интересно было наблюдать, как он, с выправкой солдата в строю, с серьезным лицом и сосредоточенным взглядом, вел свою партнершу в замедленном ритме китайской музыки, рубя воздух другой рукой, словно отбивая такт. Здесь же танцевали и другие руководители. Чжу Дэ, не менее солидный и серьезный, по существу, топтался на месте в ритме марша. Порхал по залу Чжоу Эньлай – к нему выстраивалась самая длинная очередь желающих потанцевать. В нарушение привычных мне правил инициатива приглашения на танец чаще всего исходила от девушек, которые стайкой кружились возле кресел, где восседали ответственные лица, неторопливо беседовавшие между собой.

Эти танцевальные вечера мне претили, я чувствовала там себя «белой вороной» и предпочитала отпускать мужа одного. Когда ему стало неудобно появляться в Чжуннаньхае, он продолжал по субботам ездить на танцы в гостиницу «Пекин» – другой своеобразный клуб для номенклатуры рангом чуть пониже, чем Чжуннаньхай. Думаю, что Ли Лисаня влекли туда не столько сами танцы, сколько возможность пообщаться с товарищами в неформальной обстановке. В последний раз такой танцевальный вечер состоялся в гостинице «Пекин» в мае 1966 года, уже под раскаты грома приближающейся «культурной революции».

В первые годы после провозглашения КНР в большом актовом зале Чжуннаньхая (других приличных залов в столице не было) для руководства ЦК часто устраивались концерты, выступления артистов пекинской оперы или народных танцевальных коллективов. Нам с мужем тоже присылали билеты. С особым удовольствием я посещала выступления советских артистов. Мне посчастливилось видеть, как танцевали Уланова, Лепешинская. Лепешинскую я даже сопровождала в ее походе по пекинским магазинам. Ли Лисань тоже любил балет, преклонялся перед искусством Галины Улановой. Она прилетела в Китай в канун празднеств по поводу первой годовщины провозглашения КНР, но не успела на государственный прием. Когда мы встретились и речь зашла об этом приеме, Ли Лисань даже ухитрился сделать ей комплимент:

– Все было бы прекрасно, если бы не одно обстоятельство.

– Какое? – удивилась Уланова.

– Вас там не было.

У Мао Цзэдуна были свои пристрастия в искусстве. Чаще всего он появлялся, когда давали спектакли пекинской оперы. Перед самым его появлением откуда-то из боковых дверей просачивался и распространялся по залу шепоток – зрители в рядах наклонялись друг к другу и шептали на ухо, как при детской игре в «телефон»:

– Председатель идет. Не хлопать!

И зал встречал высокую фигуру Мао Цзэдуна, в полутьме проходившего к месту, полным молчанием, которое не нарушал ни один хлопок. Меня это, признаюсь, удивляло: для советских людей более привычными были громовые овации в честь вождя.

Когда я приехала в Пекин, там проживало около пятисот человек русских эмигрантов. Все они кучковались в районе Дундана, формируя замкнутую колонию. Но наша няня Мария Ионовна, привыкшая в Харбине к русской среде, по приезде в Пекин прямо на улице бросилась к первой попавшейся русской женщине и начала устанавливать знакомства. С удовольствием бегала из одного дома в другой и приносила «на хвосте» местные новости и сплетни.

Когда-то в начале 20-х годов ХХ века через Пекин проходил поток русских беженцев из Сибири и Дальнего Востока, сливавшийся здесь с ручейком эмигрантов, уходивших через Монголию, и остатками разбитых в Туркестане белых армий генералов Дутова и Анненкова. Здесь, в Посольском квартале, после отставки с поста на КВЖД поселился генерал Хорват, один из вождей русской дальневосточной эмиграции. Но бесконечные войны между китайскими милитаристами, а затем японская оккупация делали древнюю столицу ненадежным прибежищем, и к концу 40-х годов все, кто мог, разъехались, остались люди без особого достатка и связей – мелкая эмигрантская сошка.

После Второй мировой войны советское Генконсульство уже не открещивалось от эмигрантов, а старалось привлечь их под свое влияние. Эмигранты на родину не спешили, но взяли советские паспорта и вошли в патронируемое Генконсульством Общество советских граждан. Дружили с консульством даже самые большие пекинские богачи – Шикин и Шихман. Шихман, полный, чернявый еврей, был женат на дочери крупного китайского капиталиста из соседнего города Тяньцзиня и владел в Посольском квартале обувным магазином «Батя». Его единственная дочь Сюзанна появлялась на детских праздниках разодетая как принцесса, в сопровождении чопорной бонны-англичанки. Шикин, коренастый русак, держал под Пекином молочное хозяйство, чуть ли не единственное в городе. Располагалось оно прямо напротив главных ворот Яньцзинского (теперь Пекинского) университета. Был у него и продуктовый магазинчик на Дундане, где продавались сметана, сыр, творог, ватрушки – все, что требовалось русской душе. Продавцы-китайцы были очень обходительны, говорили по-русски. Кстати, в середине 50-х годов Шикин уехал в Советский Союз и был направлен в Среднюю Азию. Но этот деловой человек и там не пропал: возглавил молочную ферму, добился отличных результатов и, по рассказам, стал чуть ли не Героем Социалистического Труда.