Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Когда я просматривала архив на Лубянке, гэбисты с особым выражением в голосе предложили:

– Вот, прочитайте этот протокол. Вы не хотите снять с него копию?

Мне показалось, что они про себя отметили необычайность, незаурядность такого поведения арестованного на суде. Какой же вердикт вынесли судьи? Трибунал определил:

Дело слушанием отложить (…). Провести дополнительные следственные действия. Направить в ВП МВО на доследование.

С этого момента наступил благодатный перелом. Расследование возобновилось в начале августа, и хотя Ли Мин по-прежнему находился в тюремной камере все той же Таганки, но тон следствия совершенно изменился. Ли Мин мог теперь поднимать голос в свою защиту и даже жаловаться на «антисоветские методы» энкавэдэшников. В одном из первых заявлений, поданных после суда, от 9 июня 1939 года, он аргументированно доказывал свою невиновность и подчеркивал, что следователь Вольфсон «искусственно создал дело». Затем последовал еще целый ряд подобных заявлений.

Доследование в основном сосредоточилось на реальных отношениях Ли Мина с Травиным, на вопросах перевода и обстоятельствах потери портфеля. Похоже было, что следователи действительно стараются выяснить истину.

На подробных допросах, начавшихся с 19 сентября, у Ли Мина спрашивали:

– Какие документы вы просите приобщить к делу?

– Кого вы хотите, чтобы следствие допросило в качестве свидетелей по вашему делу?

Все бы шло хорошо, но опять возникло новое обстоятельство. Ли Мин затребовал целый ряд документов, в том числе заявление от 11 марта 1938 года на имя наркома НКВД и на имя Георгия Димитрова и выписку из словаря о значении слова «данту». Ходатайствовал назначить авторитетную комиссию по вопросу, имелся ли контрреволюционный смысл в обнаруженных «искажениях» перевода? Просил вызвать в качестве свидетелей сотрудников издательства Ван Дэ, Худякова, Чжан Бао и других. Ли Мин не знал, что все они давно уже арестованы и отправлены в места не столь отдаленные. Не знал он и о том, что Лин Дашин расстрелян в декабре 1938 года, Травин и Ли Да-ко осуждены в мае того же года, а Конус – в августе. (Они так и сгинули в безднах ГУЛАГа, так же как Ван Дэ и Худяков. Одному Чжан Бао удалось выжить.)

Единственной свидетельницей, которую привлекли для дачи дополнительных показаний, была я. Протокол допроса Е. П. Кишкиной (о котором я уже рассказывала) от 25 октября 1939 года по делу о портфеле также хранится в архиве.

Выясняя вопросы, связанные с деятельностью Ли Лисаня в Китае, следствие обратилось за справкой в Коминтерн. И 9 сентября 1939 года пришла пространная справка, составленная старшим референтом отдела кадров ИККИ Георгием Мордвиновым. Ли Мину зачитали ее во время допроса, и он был настолько возмущен, что тут же написал заявление на имя начальника следственной части, требуя выдать на руки эту справку и письменный прибор, чтобы написать необходимое объяснение, и попросил перевести его в одиночную камеру, где он мог бы работать спокойно. Просьбу удовлетворили.

С этого момента для Ли Мина самой главной «работой» стало опровержение формулировок Мордвинова. Ради утверждения истины он готов был даже задержаться в тюрьме, хотя до этого постоянно напоминал в письменных обращениях о том, что он уже очень долго находится под следствием. Теперь же следователи сами торопили его, но Ли Мин просил:

– Дайте мне возможность дописать подробный материал.

В результате появилось «Постановление о продлении срока ведения следствия» от 5 октября 1939 года, подписанное младшим следователем следственной части УНКВД МО Тарасовым:

Был сделан запрос в Коминтерн о разъяснении значения лилисаневского течения в КПК и характеристике Ли Мина, в настоящее время ответ от Коминтерна получен.

На основании изложенного и учитывая, что по получении материала из Коминтерна необходимо сделать расследование,

Постановили:

Возбудить ходатайство через Прокуратуру МВО перед Главной военной прокуратурой о продлении срока ведения следствия по делу № 1532 по обвинению Ли Мина до 01.11.1939.

Что же вызвало столь сильное негодование Ли Мина? Нет, его не задели избитые обвинения, как то: потеря портфеля, отношения с Травиным, Лин Дашином, директором издательства Менисом и прочими. Все это было второстепенным, касающимся его лично. Главным же для Ли Лисаня всегда была его партия, ее авторитет, ее честь, которые в своей «справке» пытался замарать Мордвинов, трактуя на собственный лад многие исторические события. Поэтому объяснительное заявление Ли Мин начал со слов:

Прочитав справку, написанную Мордвиновым, старшим референтом отдела кадров Коминтерна, считаю необходимым писать вам данное заявление, т. к. в этой справке Мордвинов наряду с правильным сообщением о моей политической ошибке в работе киткомпартии в 1930 г. и некоторыми другими материалами написал целый ряд неточных, неверных, искаженных, даже выдуманных фактов, которые не только касаются меня, но и киткомпартии. Я думаю, даже уверен, что эту справку не прочитали руководители Коминтерна. Я в порядке своей защиты, особенно в интересах КПК, должен на основании историчеси верных фактов, подтверждающихся документами Коминтерна и КПК, опровергнуть эти ложные информации.

Не буду нагружать читателя многочисленными деталями и фактами из истории КПК 20-х годов, на которые ссылался Ли Мин. Скажу только, что в своем заявлении он сосредоточился прежде всего на таких темах, как Наньчанское и Кантонское восстания 1927 года, VI съезд КПК 1928 года, политическая линия КПК после VI съезда, профсоюзная деятельность в 20-е годы. Пункт за пунктом он опровергал Мордвинова, который, например, увязывал работу и решения VI съезда КПК с деятельностью Павла Мифа и Николая Бухарина, осужденных к тому времени как «троцкистские агенты». Ли Лисань считал, что это утверждение «политически абсолютно неправильно и вредно» и если оно будет принято, то останется лазейка для ошельмования руководства КПК и ее линии после VI съезда.

Повторяя клеветнические измышления, муссируемые на предыдущем этапе следствия, Мордвинов писал, что одним из наиболее тяжелых последствий «лилисановщины» является «истребление кадров партии в гоминьдановских районах и превращение шанхайского ЦК КПК в придаток иностранных разведок». На что Ли Лисань отвечал:

«Это абсолютно голословное обвинение и клевета. Я категорически протестую».

«Всякие страшные обвинения действительно страшны только тогда, когда они подкрепляются фактами, уликами. Если же страшные обвинения без доказательства, без улики, тогда они становятся пустыми фразами и совсем не страшными. Может быть, оно еще и страшно, но только не для обвиняемого, а для самого обвинителя, т. к. этим самым доказывается обвинитель как клеветник».