Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Первый овощ, который мы сняли, был зеленый лучок. Драгоценные витамины, политые нашим собственным потом.

Наступило беспокойное лето 1942 года. Враг предпринял ожесточенное наступление на южном направлении. В планы фашистов входило занять Баку с его нефтью и выйти на Волгу в районе Сталинграда, на расстояние в несколько сот километров от Саратова и Энгельса.

И вот война, от которой мы старались укрыться, снова напомнила о себе воем сирен противовоздушной тревоги. Сначала по ночам стали появляться немецкие самолеты-разведчики, потом начали залетать и бомбардировщики. Они пытались разбомбить мост через Волгу. Мост этот был хорошо виден из окна нашего типографского здания, и мы, сгрудившись там, наблюдали пикирование бомбардировщиков и полет трассирующих пуль в сгущающейся темноте. Зрелище это завораживало какой-то ужасающей красотой и холодком поднимающегося внутри страха. Слава богу, город Энгельс не представлял для фашистов стратегического интереса: там не было никаких промышленных объектов, работающих на оборону, поэтому налеты совершались на Саратов, где таких предприятий было много.

В июне пришел приказ, по которому часть сотрудников издательства отзывалась для работы в Москву. Ли Мин был в их числе. Он уехал, и меня сразу неудержимо потянуло домой. Да и других, пожалуй, тоже.

Вскоре после отъезда Ли Мина из Москвы пришла телеграмма от отца Марии о том, что мой брат Володя тяжело болен. Мария вскинулась – надо ехать в Москву:

– Володе, наверное, совсем плохо. Я не такого вызова ждала.

Семейное напряжение немного разрядил Толик. Придя из детского сада, он, не торопясь, сел на стул и деловито, важным тоном сказал:

– Я слышал, что мы уезжаем в Москву. Да, мама?

Но, узнав, что любимая бабушка с ним не поедет, тут же по-детски разревелся, как белуга. А когда успокоился, заявил:

– Ну, ладно. Потом дядя Ли Мин заболеет и пришлет телерамму, и тетя Лиза с бабушкой вместе приедут.

За время эвакуации Толик очень вырос, посерьезнел. Ему уже пошел седьмой годик. Как бы мне хотелось, чтобы Володя поскорее увидел его! На следующее утро он уже начал на пальцах откладывать, сколько дней ему осталось до отъезда к «папочке».

Но все было не так просто: хотя положение в столице стабилизировалось, въезд туда был по-прежнему ограничен, требовался специальный пропуск. Мы с вызовом на руках бросились хлопотать о пропуске для Марии. Бюрократическая канитель оказалась длительной, затяжной. Наконец, пропуск выдали, но как раз в самый день отъезда Марии прямо в цех принесли новую телеграмму – на этот раз уже для меня.

Ли Мин извещал, что Володя скончался.

Плакала я долго. Не знала, как быть: сообщать ли невестке и маме? Решила – не буду. Марии нужны силы: предстояла долгая поездка в переполненном вагоне, да еще с ребенком. Проводила их на вокзал. Сердце у меня разрывалось, когда я смотрела на сияющее лицо Марии, живущей радостью предстоящей встречи и не ведавшей, какое горе на нее обрушилось. «А ведь сколько людей каждый час, каждую минуту теряют близких!» – думала я. Стала понятней горечь невосполнимых утрат, наносимых войной.

Володю на фронт не взяли: после лагерей он по состоянию здоровья был списан вчистую. Но война, ее тяготы погубили его и в тылу. Ли Мин, который жил вместе с ним, ухаживал за больным и до последней минуты оставался у постели умирающего Володи. А потом ночью спал в той же комнате, где по русскому обычаю на столе лежало тело покойного. Володю похоронили согласно православному церковному обряду. И Ли Мин, хотя и был убежденным атеистом, вместе с родственниками Марии присутствовал на отпевании в церкви. Для него дань уважения человеку, родственная поддержка в тяжелые минуты были важнее, чем соблюдение догматических правил поведения – Ли Мин никогда не был фанатиком идеи.

В каждом письме я напоминала мужу, что хочу в Москву, и просила ускорить вызов:

«Милый Мин, ты должен чувствовать, как мне хочется уехать – я просто больна желанием выбраться отсюда. Больше никто ни о чем другом не хочет думать и говорить.

(…) Все от приезда Григоряна [81] Руководитель издательства. ожидали большего – думали, что будем укладывать чемоданы. Но, увы! Ничего нет. Все ходят со скисшими физиономиями.

Это, конечно, нехорошо – хныкать, но что поделаешь. У меня плохое настроение – может быть, оттого, что я не выспалась. А ты ведь знаешь, если я хочу спать или есть, я делаюсь невыносимой».

Мое плохое настроение усиливалось еще и тем, что, надеясь на вызов для себя, я не была уверена, что Ли Мин сможет сделать его и для мамы. Но как я могла оставить маму одну в глухом месте!

Мои опасения были не напрасными: в середине июля Ли Мин сообщил, что меня включили в список вызова, и, если не будет возражений со стороны высших инстанций, я смогу скоро выехать, может быть, даже с первой группой. А мама?

Ли Мин писал:

«Что касается мамы, ты сама должна решить вопрос. Если возможно, ей лучше поехать на Урал. Но нельзя из-за этого задерживать твой приезд. Приезжай чем скорее, тем лучше. Иначе, возможно, возникнет какая-нибудь неожиданность – тогда будет очень сложно приехать, даже прямо невозможно. Теперь уже ходят слухи, что больше не будет никаких вызовов. Получив вызов, немедленно приезжай!!!»

И, хотя Ли Мин утешал меня, что с мамой все будет хорошо и он по-прежнему будет пересылать ей по двести рублей в месяц, я была в полной растерянности. К счастью, выход нашелся сам собой, скорее всего потому, что не я одна оказалась в таком положении.

В начале августа стали готовиться к отъезду из Энгельса оставшиеся сотрудники издательства. А что же делать членам семей? Бросать их здесь одних? Нет, этого никто допустить не мог! Руководство, посовещавшись, решило: с пропуском, без пропуска – едем все вместе на свой страх и риск. Молодых оформили как сотрудников, а те, кто постарше, среди них и моя мама, поехали «зайцами».

Начальником отъезжавшей группы был назначен редактор, переводчик польской секции Фишер, носивший псевдоним Модзелевский. Я как-то наивно спросила его, зачем ему нужна другая фамилия. «А как вы думаете? – улыбнулся он. – Разве Фишер звучит чисто по-польски?» Он был еврей, женатый на русской – миловидной блондинке, которую звали Наташа.

Ходила Наташа, помнится, в огромных, с чужой ноги сапогах, обвязанная для тепла шерстяным платком. Зато впоследствии с этой парой произошла необыкновенная метаморфоза. После окончания войны Модзелевский был назначен первым послом Польши в Советском Союзе, потом министром иностранных дел ПНР. Наташа стала важной дипломатической дамой. А пока же под начальством Фишера-Модзелевского была команда, состоявшая из женщин, стариков и детей.