Андрей Танасейчук - Джек Лондон: Одиночное плавание

Хижина у Савара была самой большой и самой теплой, потому и стала излюбленным местом сборищ обитателей лагеря. Луи соорудил большой камин, и потому мои воспоминания о Лондоне сплетены со множеством часов, проведенных вместе перед его гостеприимным и жизнерадостным огнем. Много долгих ночей мы провели вместе — другие уже давно спали, а мы все говорили и говорили, сидя перед пылающими еловыми поленьями — целыми часами. Так и сейчас стоит перед глазами его красивое, мужественное лицо, на котором вспыхивают отблески пламени, лицо, которое, увидев однажды, уже никогда не спутаешь ни с каким другим. Внешне он выглядел старше своих лет, тело у него было гибким и сильным, шея рельефная, на голове густые, спутанные темно-каштановые волосы, низко падавшие на лоб. Он имел привычку загребать их наверх пятерней, когда разгоралась словесная баталия и он нервничал. У него был красиво очерченный рот, лицо часто озарялось улыбкой, и его не портило даже отсутствие двух передних зубов (он говорил мне, что потерял их в драке во время плавания). Взгляд его часто был обращен внутрь, глаза задумчивы; у него было лицо художника и мечтателя, но не безвольное, а очерченное четкими, сильными, волевыми линиями. Он был человек открытый — настоящий мужчина, самый что ни на есть настоящий.

У него была прямо-таки болезненная тяга к истине. С одной и той же меркой он подходил ко всему: к религии, к экономике, к чему угодно. “Что есть правда?” “Что есть справедливость?” Эти вопросы он ставил постоянно. Он мог мыслить масштабно. Никто не мог не ощутить силы его интеллекта. Помню, видел в хижине судью — он многие годы вершил человеческие судьбы; помню врача-хирурга — о его умении говорили с восторгом; все они были куда старше его годами, но и они сидели, раскрыв рты, когда он объяснял какое-нибудь сложное место в теории Спенсера. Помню, как однажды Джек спровоцировал доктора на дискуссию о бессмертии души. Доктор был блестяще образованным человеком, с неортодоксальными взглядами, но был абсолютно убежден в достоверности будущей жизни. Джек жадно и требовательно просил от него аргументов и научного доказательства этой веры. У доктора был логический ум, и его неспособность выполнить просьбу Джека вызвала у последнего изрядную досаду, хотя доктор привел отличные аргументы, во всяком случае, лучшие, чем возможно для обычного человека. 23 сентября этого года <1916-го> я отправил Джеку записку, в которой сообщал о смерти доктора, в ответ он послал мне книжку — сборник рассказов “Когда Бог смеется” и написал на форзаце: “Ура доктору Харви! Он был хорошим следопытом и всегда шел впереди нас, да и теперь оказался в авангарде, но на этот раз отчета от него мы не дождемся”.

Мы обсуждали самые разнообразные предметы, и часто молчаливый Луи был нашим единственным слушателем. Наши взгляды не всегда совпадали, а в одном случае, когда мы спорили особенно жарко и аргументы Джека были особенно сильны, только славная улыбка нашего оппонента и могла сгладить горечь поражения. И вот тогда Луи вдруг заговорил: “Парни, вы хорошо, конечно, говорите, но Лондон вам не по зубам — он для вас чертовски умен”. А потом Джек уехал…» [134] Цит. по: London Ch. The Book of Jack London: in 2 vol. Vol. I. P. 236–239.

Он действительно уехал. И вот почему. Примерно в марте — апреле у Лондона появились грозные симптомы: все началось с общей слабости, по утрам стало трудно вставать, затем развились боли в пояснице, суставах, стали кровоточить десны, зашатались зубы, а на теле стали появляться язвы. Опытные старатели быстро поставили диагноз — цинга. Да и болел не он один. В разной степени тяжести от цинги к весне страдала добрая половина их небольшого поселка. Лондон довольно впечатляюще описал это массовое заболевание в одном из поздних сборников своих «северных рассказов» — в книге под названием «Смок и Малыш», в рассказе «Ошибка Господа Бога». Он хорошо знал, о чем пишет. Там цинга уничтожила почти целый поселок. А всё потому, что люди питались только консервированными и сушеными продуктами. А в них нет витамина С. Нужна свежая зелень, нужны лимоны, яблоки… Да та же сырая картошка, в конце концов. В рассказе сырой картофель и спас еще живых старателей. У Лондона и его товарищей картофеля не было. Даже с консервированными овощами было плохо. Попытались лечить Лондона и других заболевших хвойным отваром, но (как и в упомянутом рассказе) снадобье это помогало плохо. Поэтому «Док» Харви настоял, чтобы Лондон отправился в больницу, в Доусон. Сам и отвез его на собачьей упряжке. Это было в начале мая. Лечение давалось с трудом. Видя такое положение дел и не наблюдая улучшения, местный врач заключил: больной должен вернуться на «большую землю». Иначе его ждет неминуемая смерть. В июне Лондон простился с Доусоном и Клондайком и отправился в дальнее — 1500-мильное — плавание вниз по Юкону, к Беринговому морю.

«Июнь был в самом разгаре, — писал он несколько лет спустя в очерке, — когда, отвязав фалинь лодки, провожаемые прощальными криками, начали мы свой двухтысячемильный путь вниз по Юкону, к порту Сент-Майкл. Как только стремительное течение (шесть миль в час) подхватило нас, мы обернулись, чтобы в последний раз окинуть взглядом Доусон, населенный комарами, собаками и золотоискателями, унылый и безлюдный Доусон, город, построенный на болоте и залитый теперь до второго этажа вздувшимися водами реки. Друзья старались ободрить нас, воздух огласили приветы родным».

Они отплыли на лодке втроем: Джек и еще двое спутников. Одного звали Джон Торсон — Джек с ним дружил и зимовал в соседних хижинах на Верхнем острове, второго — Чарли Тэйлор, он тоже был нездоров. Вот как описывает Лондон посудину, на которой они пустились в путь:

«Лодка наша была самодельной, не очень прочной и протекала, но как нельзя лучше подходила к суровым условиям путешествия. Вполне возможно, что обструганное и отполированное по всем правилам искусства суденышко выглядело бы более красивым, но мы единодушно сошлись во мнении, что тогда оно было бы не так удобно и положительно дисгармонировало бы с окружающей нас грубой средой. На носу был сооружен навес, а посредине из одеял и сосновых веток — спальня. Далее помещались скамья для гребцов и зажатая между нею и рулевым уютная кухонька. Это был настоящий дом, и нам незачем было сходить на берег, если, конечно, не учитывать любопытства да необходимости запасаться хворостом».

А еще, как писал Лондон: «Мы поклялись превратить наше путешествие в приятную прогулку, во время которой все работы будут выполняться силой тяжести, а польза из этого будет извлекаться нами. А каким же это должно стать удовольствием для тех, кто давно уже взял в привычку, навьючив на спину гигантский тюк, целый день тащиться вслед за санями, проделывая каких-нибудь несчастных 25–30 миль. Теперь же мы охотились, играли в карты, курили, ели и спали до отвала, уверенные в своих 6 милях в час, или 144 — в сутки» [135] Цит. по: Лондон Дж. Сочинения: В 2 т. Т. 2 / Пер. с англ. В. Быкова. М., 2001. С. 196–197. .