Андрей Танасейчук - Джек Лондон: Одиночное плавание

«Дорогой Тед… Тысяча извинений, что не написал раньше, но меня на самом деле долго не было дома. Сразу по приезде я сорвался в горы — занимался старательством и вот только вернулся — без результата. Так что не стоит теперь писать мне письма, адресуя их в Дайи. Но все хорошо, что хорошо кончается. Что касается моего путешествия: я слег с цингой в мае, а 7 июня послал всё подальше и в компании двух ребят двинулся из Доусона к форту Святого Михаила в маленькой лодке вниз по Юкону. Мы прошли две тысячи миль по реке и 21-го были на месте, несмотря на все задержки и остановки. Мои партнеры все еще там и зависит от того, что они мне напишут, — поеду ли я в феврале туда или нет. Что касается заявленных нами участков, не знаю — они могут принести изрядные тысячи <���долларов>, а могут не принести и ничего…» [138] London J. The Letters of Jack London: in 3 vol. N. Y. S. F.: Stanford Univ. Press, 1988. Vol. I (1896–1905). P. 12.

А что? Ведь вполне мог отправиться и обратно — если бы от зарегистрированных партнерами участков был прок. Но никакого проку от них, разумеется, не было.

Письмо, фрагмент из которого мы привели, большое, подробное, его строки дышат уверенностью и бодростью. Но фон у этого письма на самом деле был совершенно иным: именно тогда он взялся за поиски работы… Впрочем, предоставим слово самому Лондону:

«Времена были тяжелые. Даже чернорабочим устроиться было невозможно. <���…> У меня не было опыта, если не считать работы в прачечной и на судах. Как глава семьи я теперь не осмеливался уйти в море, а в прачечную устроиться не мог. Я стал на учет в пяти конторах по найму. Поместил объявление в трех газетах. Обошел всех своих немногочисленных знакомых, прося их посодействовать в отношении работы, но сделать это они либо не хотели, либо не могли.

Положение стало отчаянным. Я заложил часы, велосипед и непромокаемый плащ — гордость отца, завещанный им мне. Этот плащ был и остался единственным наследством за всю мою жизнь. Новый он стоил пятнадцать долларов, а ростовщик мне дал за него два. Да, забыл рассказать: как-то раз ко мне явился один из моих давнишних портовых дружков и принес фрачную пару, завернутую в газетную бумагу. Он не мог вразумительно объяснить мне, как попал к нему этот костюм, да я и не требовал подробностей. Я решил взять у него этот костюм. Не для того, чтобы носить. Боже упаси! Я дал ему взамен кучу ненужного старья, которое не брали в заклад. Он распродал это старье по мелочам и кое-что за него выручил. А фрачную пару я заложил за пять долларов, небось, она до сих пор висит у ростовщика на вешалке. Я и не собирался ее выкупать.

Работы по-прежнему не было. А ведь на рынке труда я был выгодным товаром. Мне было двадцать два года, я весил сто шестьдесят пять фунтов, и каждый фунт был годен к работе; цинга моя почти прошла: я лечился тем, что жевал сырой картофель. Я обошел все места, где требовались рабочие, пробовал даже стать натурщиком, но художественные мастерские и без меня осаждало множество безработных парней с хорошим телосложением. Я писал по объявлениям, предлагал свои услуги для ухода за престарелыми калеками. Надумал было заняться продажей швейных машин на комиссионных началах, без жалованья, но, узнав, что в тяжелые времена бедняки не покупают швейных машин, отказался от роли агента. Конечно, наряду с такими легкомысленными затеями я готов был наняться чернорабочим или портовым грузчиком куда угодно! Надвигалась зима, и в армию городских безработных вливались еще и сельские батраки. А тут, как на грех, я не был членом профсоюза: не до того мне было, когда я гулял по свету или штурмовал высоты наук!

Я брался за всё, работал и поденно, и почасно. Подстригал траву на газонах, подрезал живые изгороди, выбивал ковры. Пошел держать экзамен на почтальона и сдал лучше всех. Но, к сожалению, вакансий не было, и меня поставили на очередь. В ожидании, пока подойдет моя очередь, я подрабатывал по мелочи то тут, то там» [139] Пер. с англ. В. Лимановской. .

Лондон говорил, что в ту пору совершенно не думал о литературном труде. Более того, утверждал: «О литературной деятельности я больше не помышлял. С этим покончено!» Лукавил. В том же, только что упомянутом письме Эдварду Эпплгарту добрых две трети посвящено подробному разбору поэтических текстов товарища. Джек апеллирует к Шекспиру, Браунингу, Лонгфелло; строчка за строчкой обстоятельно анализирует поэтический текст, предлагает варианты, объясняет, почему одно слово следует заменить другим, почему тот или иной оборот неудачен. Какое уж тут: «Я давно уже отказался от мысли стать писателем»! Да и тот простой факт, что он якобы «от вынужденного безделья» взялся за очерк — о том, как путешествовал в лодке по Юкону и проделал почти две тысячи миль за 19 дней, — тоже весьма красноречив. Он вспоминал, что принялся за дело только для того, чтобы «получить десять долларов», утверждая, что в жизни не писал для газет и не знает, откуда взялась уверенность, что ему заплатят. И опять — лукавство. Особенно если вспомнить успех, который выпал на долю «Тайфуна у берегов Японии», и — чек на 25 долларов. Да и публикации в Aegis чего-то стоили. Тем более что мать весьма поддерживала сына в литературных начинаниях и, безусловно, верила в него. Вот кто не верил, так это Мэйбл, его возлюбленная (вспомним, как реагировала Руфь в «Мартине Идене» на планы героя стать писателем). Реальная Мэйбл Эпплгарт, скорее всего, согласилась бы с таким ее высказыванием: «Мне бы хотелось, чтобы любимый и уважаемый мною человек был занят более серьезным и достойным делом, нежели сочинительство… Я считала и сейчас считаю, что вам всего лучше было бы научиться стенографии — писать на машинке вы умеете — и поступить в папину контору. У вас большие способности, и я уверена, что вы могли бы стать хорошим юристом». А может быть, нечто подобное и высказывала.

Но стоит ли порицать ее за это? Она любила Джека и хотела выйти за него замуж (вполне естественное стремление!), а потому, конечно, желала ему, да и себе, добра — в соответствии со своими (безусловно, мелкобуржуазными) представлениями. Но если Мэйбл, привыкая к Джеку (девушке из хорошей семьи нужно время!), любила его всё больше, то он после путешествия на Север, похоже, постепенно начал от нее отдаляться, «перерос» свою любовь.

Сомнения Лондона той поры иллюстрируют мысли Мартина Идена:

«Мартин не стал меньше любить и уважать Руфь оттого, что она проявляла такое недоверие к его писательскому дару. За время своих “каникул” Мартин очень много думал о себе и анализировал свои чувства. Он окончательно убедился, что красота ему дороже славы и что прославиться ему хотелось лишь для Руфи. Ради нее он так настойчиво стремился к славе. Он мечтал возвеличиться в глазах мира, чтобы любимая женщина могла гордиться им и счесть его достойным. Мартин настолько любил красоту, что находил удовлетворение в служении ей. И еще больше он любил Руфь. Любовь казалась ему прекраснее всего в мире. Не она ли произвела в его душе этот великий переворот, превратив его из неотесанного матроса в мыслителя и художника? Что ж удивительного, что любовь представлялась ему выше и наук, и искусств».