Сергей Тарасов - Осколки. Краткие заметки о жизни и кино

Жора был в Гаграх еще два дня. Он жил в шикарном санатории имени Сталина, куда пригласил меня в гости. Мы играли в бильярд, пили прекрасное вино… Я понял, что Жора был «вором в законе», хотя он ни слова не говорил о себе.

Он сказал мне, чтобы я уехал из Гагр до того, как уедет он:

— Эти грузины… Они тебя запомнили…

Так я и поступил — уехал в Москву за день до того, как уехал Жора. На вокзале меня провожали Валя, Лёля Рыжая и Лёня…

В Москве делать было нечего. Родители уехали отдыхать в Карловы-Вары, брата Костю его будущая жена Галя повезла на отдых в Крым. Мои приятели-»академики» тоже отдыхали кто где… И я шатался по Москве в одиночестве, так как Лиля редко посещала мою пустую квартиру. Она все еще сдавала «хвосты» в своем МГУ.

И судьбе было угодно, чтобы я совершенно случайно познакомился с полькой Вандой, работавшей переводчицей в каком-то издательстве. Во всяком случае, она так говорила. У нее была небольшая квартирка на Покровке, где собиралась разношерстная молодежь — и «стиляги», и работяги. Пили дешевое вино, танцевали, говорили о разной всячине, но больше — о политике. Во всяком случае, Ванда умело переводила на эту тему любой разговор… Позже я посмотрел много фильмов о красивых женщинах-агентах, которые «разрабатывали» определенный людей, узнавая об их скрытых убеждениях и взглядах.

Я стал не в кино, а в жизни такой жертвой Ванды. Она очень быстро поняла, что я не очень-то одобряю то, что происходит у нас в стране. И главное — я сочувствую белым, а не красным, развязавшим кровавую гражданскую войну и угробившим лучшую часть населения России… В общем, я наговорился… А Ванда записывала эти разговоры на магнитофон.

В результате, в июле 1953 года я оказался, очевидно, на Лубянке. Точно я сразу не понял, поскольку брали ночью и глаза завязали… Как я сообразил, пока еще был способен соображать, органы интересовал, конечно, не я, а мой отец, его связи с Рокоссовским, начальником штаба которого он был в 31-й армии еще в 1941 году под Москвой. Хотя война и развела отца и Рокоссовского, но они, по возможности, поддерживали связь друг с другом, переписывались. После смерти маршала в 1968 году мой отец и жена Рокоссовского Юлия Петровна с дочерью Ариадной никогда не забывали обмениваться с нами по праздникам телефонными звонками и открытками.

А я на Лубянке на второй день уже не мог нормально ходить и говорить. Описывать методы «работы» этих держиморд я не буду, они уже достаточно описаны. В общем, я молчал и ничего вообще не говорил. Прокурора сменил следователь, который сразу сказал, что по 58-й статье я получу не меньше 10 лет. А срок я буду отбывать в Джезказгане, в Степлаге, единственном в стране каторжном лагере. Джезказган по-казахски — это что-то вроде «земли рождающей медь». Так что люди в этих медных рудниках могут протянуть не больше полугода, легкие не выдерживают…

Уже потом я узнал, что в этом Степлагере в мае-июне 1954 года было восстание заключенных. Восставших утюжили танками. Пять тысяч человек погибли…

Но мне несказанно повезло. 1 сентября 1953 года было ликвидировано Особое Совещание при МВД, которое и творило этот жуткий беспредел. Начавшаяся еще ранее по инициативе Л. Берии «оттепель» продолжалась, пересматривались тысячи дел…


Мое дело вдруг передали Военному трибуналу города Москвы. Бить и измываться перестали. Ко мне в камеру приходил сам военный прокурор города и нормально со мной разговаривал…

А потом с меня сняли все обвинения и перевезли в наш военный госпиталь имени Н. Бурденко, поскольку я уже и ходить не мог после пребывания в «узилище».

Как я потом узнал, когда мое дело перешло в ведение Военного трибунала, отец поднял на уши всех своих фронтовых товарищей — и генералов, и маршалов. Они собственно, и решили вопрос.

Парадокс: я в 1972 году снимал фильм «Петерс» — о левоэсеровском мятеже в 1918 году. Тогда эсеры из ВЧК арестовали Дзержинского и из пушек стреляли по Кремлю. На улице Лубянка снимался эпизод атаки большевиков на здание ВЧК, захваченного эсерами. В одном из окон здания был пулемет «максим», стрелявший по большевикам. И мне вдруг захотелось самому тоже стрелять из этого «максима»… Это, наверное, сказались мои воспоминания о пребывании на современной Лубянке…

В госпитале я лежал в отдельной палате. Меня часто посещали родители, товарищи и любимая Лиля. Надо мной висели разные трубки и приборы. Меня лечили, лечили и лечили… А Лиля, глядя на гипс и бинты, покрывавшие почти все мое тело, плакала. Я пролежал в госпитале почти до весны. Не буду перечислять, что у меня было перебито, порвано, отбито… Ко всему прочему, начались сложности с разными внутренними органами и системами. Я очень похудел, стал похож на живой скелет…

В Новый год вместе с моими родителями и братом ко мне пришла и Лиля. Я обрадовался — вся семья со мной…

И все-таки мой молодой организм справился с этими ударами судьбы. К весне я уже ковылял по госпитальному парку в сопровождении симпатичной медсестрички… К апрелю она дежурила иногда около меня и ночью. В мае меня выписали из госпиталя. Я поправился, все, что нужно, у меня срослось и восстановилось, но боксом запретили заниматься категорически. Кроме того, было подозрение, что у меня начался диабет. Я всячески поддерживал подозрения о диабете, обильно употребляя в пищу сахар, которым меня снабжала моя медсестричка…

После выписки из госпиталя специальная комиссия поставила меня перед выбором: год академического отпуска для лечения диабета или демобилизация. Естественно, я выбрал демобилизацию. Для всех мое почти годовое отсутствие и лечение в госпитале объяснялось страшной автомобильной аварией, в которую я случайно попал.

Я попрощался со своими друзьями-»академиками» и стал соображать, как мне жить дальше. Ощущение свободы бродило во мне. Я был по-настоящему счастлив. У меня была прекрасная семья и любимая девушка, на которой я хотел жениться.

Была школьная медаль, дававшая мне право без экзаменов поступить в любой институт. И я сразу решил — в МГИМО, к брату Косте… В июне 1954 года я подал туда документы. Но приемная комиссия потребовала характеристику из Академии. Характеристика пришла по почте, и мне дали с ней ознакомиться. Оказывается, я не слушал старших товарищей, часто нарушал Устав, был высокомерен и заносчив… Таких в МГИМО не брали…

Через много лет, на премьере моего фильма «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго» я встретил в зале человека, подписавшего эту характеристику. Это был парторг нашего курса, Герой Советского Союза капитан Мещеряков. Увидев меня, он явно напугался и быстро растворился в толпе. А зря, я бы сказал ему спасибо. Ведь именно из-за него я попал в кино…