Славчо Трынский - Не так давно

— Ты разве не видишь гор? — слышалось сердито в ответ. — Как доберемся до них, значит, конец перехода.

— Очень уж далеко до них. Разве живыми доберемся? — с отчаянием проговорил кто-то.

— Чего раскис, приятель? Ну-ка, подтянись. Вон глянь — девушки раза в три тебя слабее, а ведь не хнычут, а ты, мужик, да еще какой ражий, вопишь, будто младенец, — окликнул его один из командиров.

Тот примолк, ускорил шаг.

— Ну вот. Можешь, оказывается. А то расхныкался. Иные, чтоб получить сведения из первых рук, обращались с вопросами к проводнику.

— Близко, ребятки, близко, — успокаивал их бай Димитр из села Коркина, которого мы взяли в проводники. — Еще немного! — приговаривал он, шагая в голове колонны, собою не так уж видный, но неутомимый.

— Вот вышли к шоссе на Кюстендил, — пояснил он, — но тут поскорее надо взять вправо, а то нам могут попасться полицаи.

Дело ясное — надо поспешать. Люди напряглись. Все их существо, все силы были нацелены на одно — хоть на последнем дыхании, но выполнить приказ. И люди шли, почти бежали. Вот у самой обочины завлекающе журчит родник. Вода в нем быстрая и чистая, будто слеза. Многим хотелось бы припасть растрескавшимися губами к серебряной струе, которая била впустую, заливая дорогу, но дисциплина сильнее жажды. Без разрешения никому не позволено оставлять свое место в колонне. Малейшая задержка может обернуться кровью. И бойцы, проходя мимо родника, даже отворачивались, чтоб не глядеть на него.

Вскоре мы перебрались через оросительный канал села Баланово.

— Еще несколько километров — и выйдем к броду через речку Джерман, — сказал проводник. — А как перейдем ее, вот вы и в Риле.

— А села там есть? А, дядя? — спросил кто-то.

— Есть, как не быть. Недалеко от реки село Стари-Дол. Там найдете еду, отдохнете, а потом — уповай на бога.

Баланово давно погрузилось в сон. Спала в зарослях кустарника и маленькая водяная мельничка, мимо которой мы проходили. Тихо было вокруг. Только шумела речушка, да еще порой нарушали тишину бойцы, которые, задремав на ходу, спотыкались о камни на дне реки, с шумом шлепались в воду, потом поднимались, поминая всех святых…

Я услышал голос Болгаранова. Он кого-то распекал на ходу. Я понял, что это касается Златана, и поспешил к ним, чтоб узнать, что еще случилось. Златан, надо сказать, не умел по-хорошему обходиться с людьми — кричал на них, сыпал угрозами. Такого же рода был и сегодняшний проступок, за который ему выговаривал Болгаранов. А вообще за Златаном водилось и немало другого. Это он во время схватки у Тумбы самовольно оставил поле боя и отправился в ближайшую махалу, чем подал дурной пример другим. На походе, когда возле села Извор мы попали под обстрел карателей, Златан запаниковал, бросился бежать, а за ним — целая чета. Все это накапливалось, а нынче, видно, переполнилась чаша терпения Болгаранова, он и взорвался. Что и говорить, в таких переделках, в какие мы попали, всякому несладко. Люди становятся раздражительны, вспыльчивы, невыдержанны. Вообще-то Болгаранов являл собой пример выдержки. Но даже и на него порой находило: вдруг вспыхнет, разгорячится, выругается — и отойдет.

В бригаде было много заядлых курильщиков. Один из них — Болгаранов. Но в долгом походе все их запасы курева подошли к концу, а прикупить в населенных пунктах не удалось. Тогда в дело пошли сухие листья.

На привалах мне доводилось слышать, как Йонко Панов говорил Болгаранову:

— Бай Иван, давай подымим.

Болгаранов уныло отвечал:

— Нечем.

И хоть отлично знали, что в карманах не осталось и крошки табаку, а все же снова рылись в них, выворачивали, вытряхивали, к добытой таким путем щепотке пыли, которая вобрала в себя запах когда-то лежавших там сигарет, прибавляли немножко листьев, сворачивали микроскопическую цигарку, и начиналось обычное священнодействие: один затянется — передаст другому, тот третьему, потом четвертому, покуда огонек не подберется вплотную к губам.

— До чего ж хорошо! — облизываются курильщики, которые, будто цыганята, когда те начинают учиться курить, располагались на корточках возле Болгаранова…

Мы подошли к реке Джерман. Она разбухла после недавних дождей, но перебраться все же было можно. Из наиболее сильных бойцов сколотили ударные группы, которые двинулись первыми. Они прошли благополучно. За ними — вся бригада.

Рядом с рекой, повторяя ее изгибы, пролегли шоссе и железнодорожная линия к станции Горна-Джумая. Мы пересекли их и спустились в тихую безводную прогалину, по которой, судя по всему, недавно промчались ливневые потоки. Через несколько минут в прогалине скрылись и бойцы, замыкавшие колонну. На противоположном берегу остался лишь наш проводник. На прощанье он помахал нам рукой и натоптанной тропкой зашагал обратно. Мы напутствовали его словами благодарности.

Заря уже занялась. Пока выбрались из прогалины, совсем рассвело. Небо на востоке было чистое, ни единого облачка. Тянул теплый южный ветерок. Все предвещало отличный солнечный день.

Вот, наконец, и долгожданное село. Считаем дома — первый, второй, третий… седьмой.

— А где же остальные дома? — спросил я какого-то заспанного дядьку, стоявшего у ворот.

— Да все здесь, — проговорил он.

— Это что же, во всем вашем селе только семь домов?

— Только семь.

— А еду мы у вас тут сможем найти?

— Откуда, мы и сами-то голодаем. Табачком мы промышляем, так и тот скупают у нас по дешевке. Получаем по двести граммов кукурузы на день. Это и нам, и скотине. Жизнь — хуже некуда, а что поделаешь?..

— А что вы делаете, чтоб жизнь ваша стала лучше? — спросил Болгаранов.

— Голыми руками много ли наделаешь? Одна душа у нас и осталась.

— Рук не надо опускать, тогда многое можно сделать. Бороться надо, как они. Вот, посмотри-ка на него, — Болгаранов показал на Гошо, самого юного нашего бойца. — Пятнадцать лет от роду, но и он пошел бороться. Бороться, чтоб жить потом по-человечески.

— И он победит, — добавил Нинко Стефанов. — В этом он уверен.

Гошо выпятил грудь, лихо забросил автомат за спину и улыбнулся. Ради этой улыбки он, похоже, собрал последние силы, но она буквально озарила его лицо.

— А вот этого видишь? — показал Болгаранов на Васила Заркова, как раз проходившего в колонне мимо. — Он унтер-офицер, ушел из фашистской казармы, стал партизаном… А вот эти девчата… а эта женщина пришла к нам с двумя детьми, — указал он на тетушку Цвету Юрукову, — а этот вот больной человек… Это ж все люди твоего круга, но в душе у них горит смертельная ненависть к фашистам. Она движет всеми нами. И мы не отступимся, пока не добьемся победы.

Все это командир зоны говорил с такой уверенностью, что, как мне показалось, заронил ее искру и в душу утратившего всяческую надежду крестьянина.