Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

«Начальное внимание его ко мне, верно, кроется в столь зримой интриге моей в пользу классического образования – интриге непредосудительной и, смею думать, даже честной… Надо же было хоть один орган удержать в пользу этого вопроса, и тут мы, разумеется, “поинтриговали”. Что делать? Но потом Мих[аил] Никиф[орович,] верно, нашел, что меня пустым мешком не били, и обласкал меня, как никогда не ласкивал. (А может быть, и тут не без Вас? Скажите-ка правду? Всё доброе мне из Москвы идет через Вас.) Мы виделись до сих пор всякое утро и беседовали неторопливо втроем: то есть он, Болесл[ав] Маркевич и я. Речи бывали разные, с касательством до имен живых людей» 680.

В конце 1860-х годов, в разгар полемики между сторонниками, с одной стороны, классического образования, акцентирующего внимание на изучении древних языков, которые, по мысли Каткова, дисциплинируют ум и отвлекают молодых людей от революционных идей, с другой – образования «реального», с вниманием к естественным наукам и предметам, полезным в жизненной практике, Лесков на страницах «Биржевых ведомостей» поддерживал первых 681(как следует из письма Щебальскому, возможно, делал это с прицелом на укрепление своих позиций в «Русском вестнике»), но после введения нового гимназического устава (1871), по сути, протрубившего безоговорочную победу первой партии, к классицизму остыл.

В апреле того же 1871 года на «вечерушке у князя Владимира] Петровича] Мещерского» Лесков даже рискнул посоветовать Михаилу Никифоровичу, как ему лучше организовать в «Русском вестнике» отдел критики: публиковать рецензии и обзоры анонимно, под общей редактурой главы критического отдела 682, которым предлагал сделать Щебальского, историка-популяризатора и публициста 683. Вскоре после этого «Русский вестник» опубликовал «Запечатленного ангела».

Катковский авторитет Лесков признавал не раз – например, говорил однокашнику пасынка, Николая Бубнова, университетскому преподавателю русской словесности Илье Шляпкину, что «был под влиянием Каткова: в окончании “Запечатленного ангела” и в “Расточителе”» 684. Как сказалось это влияние на мелодраматической пьесе «Расточитель», полной страстей и ужасов, да к тому же написанной задолго до их близкого знакомства, остается только гадать; возможно, речь идет о сходстве позиций в отношении судебной реформы 1864 года, которую Катков так же, как Лесков, выборочно критиковал [117] См., например, катковские статьи «Невозможность одновременного и повсеместного введения новой системы судов во всей ее полноте» (1865), «Неудобства, с которыми встречаются лица, обращающиеся к мировым судьям» (1872). . С «Запечатленным ангелом» яснее: сюжет о переходе староверов в официальное православие, так не понравившийся Достоевскому, не мог не вызвать одобрения Каткова. И вряд ли случайно, «за недосугом», как думалось потом Лескову, текста «Запечатленного ангела» не коснулась правка. Идеологически эта повесть, в особенности ее финал, была близка Каткову, который проповедовал политику «умиротворения», то есть был убежден в необходимости уважительного отношения к правам раскольников для скорейшего возвращения их в лоно официальной Церкви [118] Ср. статьи Каткова «Вопрос о расколе» (1863), «Причина происхождения раскола и путь к его уничтожению» (1864); «Историческое обозрение старообрядческого раскола и необходимость изучения различных раскольничьих сект» (1866). . Как мы помним, похожие соображения высказывал и Лесков в своих статьях о расколе.

Тем не менее «Очарованного странника» Катков публиковать отказался, что привело к первой ощутимой трещине в их с Лесковым отношениях. О причинах отказа можно судить лишь по косвенным свидетельствам. В письме Лескову, сообщая об отклонении «Черноземного Телемака» (тогда повесть называлась так), Н. А. Любимов писал: «Михаил Никифорович… после колебаний пришел к заключению, что печатать эту вещь будет неудобно. Не говоря о некоторых эпизодах, как, например, о Филарете и св. Сергии, вся вещь кажется ему скорее сырым материалом для выделки фигур, теперь весьма туманных, чем выделанным описанием чего-либо в действительности возможного и происходящего… Он советует вам подождать печатать эту вещь, самый мотив которой может, по его мнению, выделаться во что-либо хорошее» 685.

Писатель в звании камергера Болеслав Маркевич пытался убедить Каткова взять «беспощадное решение» назад 686, напоминая, что «Соборяне» и «Запечатленный ангел» послужили славе «Русского вестника», что в интересах журнала напечатать новую повесть талантливого писателя, которая к тому же понравилась в свете – Лесков читал ее зимой в кружке императорского генерал-адъютанта Сергея Егоровича Кушелева. Заступничество оказалось безрезультатным, и 14 октября того же 1873 года о печатании «Очарованного странника» объявила газета «Русский мир».

Лесков не сомневался: эстетические претензии к «Очарованному страннику», ссылка на то, что вещь сырая, – лишь предлог; опубликовал же «Русский вестник» слабую комедию Писемского «Ваал». Значит, Каткову не была близка отчетливо проступающая сквозь рассказы Ивана Флягина позиция автора, без снисхождения написавшего о митрополите Филарете (Дроздове), а преподобного Сергия Радонежского изобразившего защитником самоубийц и ревнителем духовной свободы. Тем не менее «Захудалый род» был «Русским вестником» напечатан, но уже без прежнего расположения и доверия к автору. Вот почему публикация хроники сопровождалась, по мнению самого Лескова, наблюдением за «каждым словом»: государственник Катков давно уже предчувствовал, что Лесков – не свой. В письме от 23 декабря 1891 года Лесков поделился с М. А. Протопоповым воспоминанием о давнем конфликте с Катковым: «…Мы разошлись (на взгляде на дворянство), и я не стал дописывать роман. Разошлись вежливо, но твердо и навсегда, и он тогда опять сказал: “Жалеть нечего – он совсем не наш”» 687.

Различия во «взгляде на дворянство» в общем понятны. Англоману Каткову мечталось, что русские дворяне превратятся в gentry — дворян английских, поддерживающих государство, станут посредниками между народом и престолом и что связь эта поможет России избежать революции, в отличие от пережившей упадок первого сословия Франции 688. «Отныне никто не может отталкивать его в область прошедшего, – писал Катков о роли русского дворянства. – В изменившейся России оно сохраняет свое положение; оно остается в свободном русском народе живым органом его государственного существования; оно остается, как было, опорой Престола. Оно было надобностью прошедшего, оно надобно и для настоящего. Дворянство должно проникнуться и одушевиться этим чувством своей непреходящей надобности. Что живет, то должно действовать; что призвано служить опорой, то должно быть уверено в себе» 689. Лескову это использование дворянского сословия в государственных целях не могло быть близко. Для него предназначение дворянства заключалось в «недостижимом величии духа и благородстве чувств и мыслей», в живом отклике на нужды народа, просвещении и нравственном самосовершенствовании – всё это находилось далеко в стороне от магистралей государственной пользы.