Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Представления с блохами в XIX веке проходили не только в Европе, но и в Петербурге. Ясное дело, в них участвовали живые насекомые; стальная блоха-танцовщица, подтверждение индустриальной мощи и технической продвинутости Англии, была придумана Лесковым.

Возможно, на замысел писателя повлияла и популярная, написанная всего за два года до «Левши», песня Модеста Мусоргского «Блоха» на слова из «Фауста» Гёте в переводе Александра Струговщикова:

Песню эту поет Мефистофель, сопровождая ее сатанинским смехом. Те же стихи положили на музыку и Бетховен, и Берлиоз. Да и гётевского «Фауста» Лесков, конечно, читал и прежде. Тем не менее постоянно исполнявшаяся на рубеже 1870—1880-х годов песня Мусоргского о короле, возвысившем ничтожество, вполне могла подбросить писателю идею. Кончина композитора в марте 1881 года породила серию некрологов и воспоминаний, в которых упоминалась и «Блоха». А значит, песню Мусоргского тоже можно включить в круг гипотетических претекстов «Левши».

Из всего сказанного следует: единственного и внятного источника легенды о Левше, вероятно, вообще не существовало, и на этот раз Лесков, признавшись (хотя и не сразу), что историю о нем сочинил сам, очевидно, сказал правду. Однако это не означает, что мы не можем говорить об информационном облаке, в которое при создании «Левши» был погружен автор.

Самое время рассмотреть еще один важный элемент этого фонового шума. Никакая поездка туляка в Лондон и фельетон о микроскопических замочках всё-таки не объясняют, отчего Лесков, увлеченный в конце 1870-х – начале 1880-х годов совсем другими темами – русским расколом, религиозными обрядами иудеев 817, редстокизмом, мелочами и анекдотами из «архиерейской жизни», – написал «цеховую легенду» о тульском мастере-самородке, который увиделся с царем, съездил в Англию, а потом умер. И почему эта легенда написана настолько изощренным извилистым языком, что иногда оказывается на грани пародии? Почему в основе ее лежит точка зрения полуграмотного простолюдина? И отчего Лескова так заинтересовали англичане с их успехами? Видимо, он и сам сознавал всю странность появления легенды о стальной блохе словно бы ниоткуда, потому-то и опубликовал в газете Аксакова предисловие, попытавшись дать хоть какое-то объяснение. Ни одна из обнаруженных нами блох и даже все они вместе не дают удовлетворительного и полного ответа на эти вопросы. Значит, ответ этот скрывается в другом месте.

В первом абзаце сказа Лесков говорит об императоре Александре I, который «окончил венский совет», подведший черту под Наполеоновскими войнами, и «захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть». Это еще один аргумент в пользу предположения, что триггером при сочинении «Левши» скорее всего была военная тема. Вторым повлиявшим на замысел «Левши» обстоятельством стали, как уже говорилось, цареубийство и его политические последствия – взятый Александром III курс на укрепление монархии. Объяснить хаос настоящего, а также прокомментировать путь, избранный новым царем и Победоносцевым, Лескову захотелось с помощью ретроспекции. Подобно тому как Лев Толстой от замысла романа «Декабристы», действие которого в основном должно было происходить в 1850-х годах, перешел к «Войне и миру» о начале XIX века, Лесков попытался, обратившись к прошлому, понять события, современником которых являлся. Он следовал той же логике, что и многие публицисты, в размышлениях о причинах мартовской трагедии анализировавшие не только правление Александра II, но и его предшественников на русском престоле. В этом отношении задуманная Лесковым трилогия о трех царях во многом была калькой с публицистических выступлений весны 1881 года, авторы которых вглядывались в прошлое России, надеясь разглядеть корни трагедии 818. «Как же, – писал О. Ф. Миллер в заметке, вышедшей в «Историческом вестнике» вместо ненаписанной лесковской статьи, – не оглянуться назад – на выдающиеся стадии того пути, который привел нас к этой дикой вере, пути, исходною точкою которому в сущности послужила также вера – слепая вера в единую спасающую европейскую цивилизацию? Мы крестились в нее не водой и духом, а кровью и неволею, под влиянием Петровского террора. Кровавым террором началась, кровавым террором и кончилась» 819.

Лесков соприкоснулся с кровавыми последствиями политических решений именно в эпоху Крымской войны (1853–1856), служа в рекрутском присутствии Казенной палаты.

Служба эта, как мы помним, стала для него источником весьма болезненных переживаний, отчасти описанных в рассказе «Владычный суд» в связи с историей о том, как он помог еврейскому мальчику избежать службы в армии. А скольким помочь он не сумел? Да, он исполнял чужие решения, но всё же принимал непосредственное участие в поставке «пушечного мяса». Возможно, поэтому в своей прозе он вспоминал то время так редко и лишь десятилетия спустя – например, в «Печерских антиках» (1883), где патриотический подъем начала Крымской войны описан с ядовитой иронией:

«Все мы тогда чувствовали себя необыкновенно веселыми и счастливыми, бог весть отчего и почему. Никому и в голову не приходило сомневаться в силе и могуществе родины, исторический горизонт которой казался чист и ясен, как покрывавшее нас безоблачное небо с ярко горящим солнцем. Все как-то смахивали тогда на воробьев последнего тургеневского рассказа: прыгали, наскакивали, и никому в голову не приходило посмотреть, не реет ли где поверху ястреб, а только бойчились и чирикали:

– Мы еще повоюем, чёрт возьми!

Воевать тогда многим ужасно хотелось. Начитанные люди с патриотическою гордостью повторяли фразу, что “Россия – государство военное”, и военные люди были в большой моде и пользовались этим не всегда великодушно» 820.

К крымской теме Лесков вернулся в рассказе «Бесстыдник», в первой редакции вышедшем под названием «Морской капитан с Сухой Недны. Рассказ entre chien el loup [132] Между собакой и волком (букв, фр.) – идиома, означающая сумерки, когда трудно отличить собаку от волка. (Из беседы в кают-компании)» 821. Рассказ был, по-видимому, написан в начале 1877 года, незадолго до Русско-турецкой войны, и посвящался богатству натуры русского человека, способного в зависимости от обстоятельств и на героизм, и на воровство.

Можно допустить, что идеологическим контекстом, питавшим замысел «Левши», стали активно продвигаемые официальной печатью представления о России как сильном в военном смысле государстве и о русском народе-чудотворце, которые отливались в чеканные формулы пропагандистской публицистики и поэзии. Этот ура-патриотизм обрушивался на читателя со страниц периодических и книжных изданий во время всех военных конфликтов XIX века, начиная с войны 1812 года. Но особенно бурный поток пропагандистских текстов хлынул в середине 1850-х. Скорее всего, именно агитационная поэзия эпохи Крымской войны и оказала на замысел «Левши» самое непосредственное влияние.