Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Молодое бешенство, с каким изображались социалисты и маркиза де Бараль, а в особенности то, что пародийные портреты писались с реальных лиц [73] Современники Лескова легко узнали в персонажах прототипов: Пархоменко – А. И. Ничипоренко, Белоярцев – В. А. Слепцов, Сахаров – Е. М. Феоктистов и отчасти А. С. Суворин, Завулонов – А. И. Левитов, Бертольд и – княжна Е. А. Макул ова, маркиза Ксения де Бараль – Е. В. Салиас-де-Турнемир, сестры Ярославцевы – Е. В. и С. В. Новосильцевы. По предположению С. П. Шестерикова, прототипом Персиянцева был И. И. Кельсиев, после побега из московской тюрьмы оказавшийся в Персии и Турции (см.: Эджертон У. Лесков, Артур Бенни и подпольное движение начала 1860-х годов: О реальной основе «Некуда» и «Загадочного человека» // Неизданный Лесков. Кн. 1. М., 1997. С. 636). , не позволили разглядеть, быть может, наиболее любопытное в этом освистанном сочинении.

«Некуда» – едва ли не самая интимная книга Лескова. В ней сформулировано его кредо, актуальное для 1860-х годов, по всем основным общественным, политическим и личным вопросам. Последнее особенно ценно, потому что о личном Лесков молчал и в публицистике, и в письмах, которых от этих лет осталось совсем немного. Нестор Долинский, персонаж написанного год спустя романа «Обойденные», – тоже в какой-то мере автопортрет, но значительно более бледный, чем доктор Розанов.

В «Некуда» и в самом деле бьются тоска и потерянность, судя по всему, переполнявшие Лескова в начале 1860-х. Презиравшие институт семьи нигилисты, едко высмеянные автором, оказались в тупике, но и сам он был «разбит на одно колено»: с женой разъехался, с дочкой не общался. Романный доктор Розанов забрал дочь у капризной жены – Веру Лескову до поступления в пансион растила взбалмошная мать 338. И в вопросах семейного счастья, и в поиске философских основ существования Лесков не понимал: к кому примкнуть, куда двигаться?

Много позже, 23 декабря 1891 года он признавался в письме литературному критику Михаилу Протопопову:

«Катков имел на меня большое влияние, но он же первый во время печатания “Захудалого рода” сказал Воскобойникову: “Мы ошибаемся: этот человек не наш\” Мы разошлись (на взгляде на дворянство), и я не стал дописывать роман. Разошлись вежливо, но твердо и навсегда, и он тогда опять сказал: “Жалеть нечего – он совсем не наш”. Он был прав, но я не знал: чей я? “Хорошо прочитанное евангелие” мне это уяснило, и я тотчас же вернулся к свободным чувствам и влечениям моего детства… Я блуждал и воротился, и стал сам собою — тем, что я есмь. Многое мною написанное мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде – я всегда и везде был прям и искренен… Я просто заблуждался – не понимал, иногда подчинялся влиянию, и вообще – “не прочел хорошо евангелия”. Вот, по-моему, как и в чем меня надо судить!» 339

Вся нелепость отождествления героя и автора остро вышучена была еще Лермонтовым в предисловии к «Герою нашего времени». Но тут случай особый: «Некуда» – дебют Лескова в крупной форме. Писатель пока не слишком опытен в романном жанре и еще попросту не умеет (а возможно, и не хочет) как следует прятаться в персонажах, а потому передает Розанову много своего. Но даже принимая это в расчет, мы понимаем, что уездный доктор Дмитрий Петрович Розанов, конечно, не равен автору, он – лишь окно, распахнутое в мир умонастроений и переживаний Николая Семеновича Лескова начала 1860-х годов. Нигде потом в лесковской прозе мы не встретим такого откровенного свидетельства происходившего в его разуме и душе.

Яснее всего доктор Розанов заявляет свою позицию в беседах с Лизой Бахаревой:

«Я вам сказал: моя теория – жить независимо от теорий, только не ходить по ногам людям.

– А это не вразлад с жизнью?

– Напротив, никогда так не легко ладить с жизнью, как слушаясь ее и присматриваясь к ней. Хотите непременно иметь знамя, ну, напишите на нем “испытуй и виждь”, да и живите» 340.

Это проговорка. «Испытуй и виждь» – лозунг никак не уездного лекаря, принимающего трудные роды, вскрывающего гнойные раны, чья душа хорошенько потерта наждаком чужих смертей и страданий, но тонкого художника, задача которого сводится к вслушиванию и вглядыванию в жизнь. Не доктор Розанов – художник Лесков рассуждает о возможности драмы в простом народе, и он же, незаметно отодвинув героя в тень, светлой мартовской ночью говорит с Лизой о своей вере в поэзию и о «поэтической науке психиатрии», почти переходя на стихи: «Вот ночь, этот льющийся воздух, трепетный, робкий свет, искренний разговор с молодой, чуткой женщиной…» 341Потом он берется за докторскую диссертацию по «поэтической науке». Художнику особенно больно всякое проявление жизненной грубости, и доктору Розанову невыносимо слушать пьяные песни разбушевавшихся социалистов, их рассуждения о равенстве полов и ненужности брака. Вот почему Розанову и спрятавшемуся за его спиной Лескову милей духовные песнопения староверов (куда без них после рижского путешествия?), с которыми герой знакомится в своей московской одиссее: «Внимательно смотрел Розанов на этих стариков, из которых в каждом сидел семейный тиран, способный прогнать свое дитя за своеволие сердца, и в каждом рыдал Израиль “о своем с сыном разлучении”» 342. Появление в повествовании старообрядцев никакого дополнительного смысла не несет; тем не менее им посвящена целая глава «Люди древнего письма» – Лескову необходимо показать, как открыт Розанов самым разным явлениям жизни, которую он предпочитает любой теории.

Через восприятие Розанова даны все основные персонажи романа. И когда он смотрит на социалистов, словно осколок кривого зеркала оказывается в его глазу. Вот какими доктор видит лидера коммуны Петра Белоярцева и ее гостя Ивана Завулонова (списанных, напомним, соответственно со Слепцова и Левитова):

«По зале ходили два господина. Один высокий, стройный брюнет, лет двадцати пяти; другой маленький блондинчик, щупленький и как бы сжатый в комочек. Брюнет был очень хорош собою, но в его фигуре и манерах было очень много изысканности и чего-то говорящего: “не тронь меня”. Черты лица его были тонки и правильны, но холодны и дышали эгоизмом и безучастностью. Вообще физиономия этого красивого господина тоже говорила “не тронь меня”; в ней, видимо, преобладали цинизм и половая чувственность, мелкая завистливость и злобная мстительность исподтишка. Красавец был одет безукоризненно и не снимал с рук тонких лайковых перчаток бледнозеленого цвета.

Блондинчик, напротив, был грязноват. Его сухие, из-желта-серые, несколько волнистые волосы лежали весьма некрасиво; белье его не отличалось такою чистотою, как у брюнета; одет он был в пальто без талии, сшитое из коричневого трико с какою-то малиновою искрой. Маленькие серые глазки его беспрестанно щурились и смотрели умно, но изменчиво. Минутою в них глядела самонадеянность и заносчивость, а потом вдруг это выражение быстро падало и уступало место какой-то робости, самоуничижению и задавленности. Маленькие серые ручки и сморщенное серое личико блондина придавали всему ему какой-то неотмываемо грязный и неприятный вид. Словно сквозь кожистые покровы проступала внутренняя грязь» 343.