Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

В «Замечательном психологическом явлении», одном из первых российских образцов детективного жанра, черноволосая красавица Лизавета из ревности убивает родную сестру, надеясь, что обвинят жениха жертвы и она отправится вместе с ним на каторгу как пособница. Женщина, ослепленная страстью, готовая на убийство и каторгу, чтобы быть рядом с любимым, вполне могла послужить литературным прототипом Катерины Измайловой. В «Двух убийствах» тоже действует роковая женщина – она толкает на кровавое преступление брата. В обоих очерках мужчины оказываются намного слабее духом, чем властные женщины, как впоследствии и Сергей в «Леди Макбет…».

Вряд ли это случайные совпадения. Очерки Селиванова, служившего саранским уездным судьей и председателем Московской уголовной палаты, описывали реальные уголовные истории и полюбились публике – читать про преступления всегда занимательно 444. Лесков вновь, как и в случае с «женским вопросом», окликает популярную тему и входящий в моду жанр криминального очерка.

И всё-таки коты в очерках Селиванова человеческим голосом не разговаривали, преступникам не снились, да и у Гофмана в «Житейских воззрениях Кота Мурра», и у А. Погорельского в «Лафертовской маковнице» мир человеческий не судили. Кот-обличитель, видимо, попал в лесковскую повесть из другого источника. В первом номере «Времени» за 1861 год были опубликованы три рассказа уже известного в России Эдгара По в переводе Д. Л. Михаловского: «Сердце-обличитель», «Чёрт в ратуше» и «Черный кот». В последнем излагается история постепенного падения героя – владельца кота Плутона, «великого и красивого», «смышленого до изумительной степени» 445. Плутон – и преследователь, и обличитель, и разоблачитель своего хозяина, стремительно теряющего человеческий облик пьяницы, а затем и убийцы. Очень похоже, что кот проскользнул в «Леди Макбет…» именно из этого криминального рассказа.

Как видим, среди повлиявших на «Леди Макбет…» текстов оказались и аналитические статьи о положении женщин и заключенных в России, и французские уголовные хроники, и художественная проза о женской доле и преступниках, и русские криминальные очерки, и переводные рассказы. Очерк Лескова стал своего рода парафразом журнального номера начала 1860-х годов, очевидно, потому что также был предназначен для периодического издания. Вместе с тем набор источников вряд ли был случайным: Лесков отфильтровывал лишь самое актуальное и популярное, явно желая понравиться и издателю, и читателю. И угадал: текст был опубликован немедленно, в первом номере «Эпохи» за 1865 год, меньше чем через месяц после получения рукописи редакцией.

Критика на него почти не отозвалась, зато со временем он стал одним из самых популярных, издаваемых, появляющихся на экране и на сцене сочинений Лескова.

Главная служба, которую сослужил этот очерк автору, – выработка творческого метода – его условно можно назвать и собирательством, и компиляторством, и коллажем. Одним из самых выразительных примеров, демонстрирующих этот метод с предельной наглядностью, стал единственный опыт Лескова в драматургии – «Расточитель», до известной степени попурри из самых популярных пьес, шедших на русской сцене в середине 1860-х годов: «Ревизора» Гоголя, «Горя от ума» Грибоедова, «Свадьбы Кречинского» и «Дела» Сухово-Кобылина, «Грозы» и «Пучины» Островского 446.

Точно так же Лесков действовал потом во многих своих художественных текстах: брал тему, бывшую на слуху, и, соединив и смешав множество литературных источников, делал собственное оригинальное высказывание. Этим он напоминал автора постмодернистского склада, который компилирует уже существующие культурные модели и смыслы. Можно возразить: так вообще устроена художественная литература, особенно беллетристика авторов, вынужденных жить на литературные заработки и выдавать на-гора как можно больше, а значит, черпать сюжеты отовсюду, где плохо лежит, в первую очередь из подручного газетно-журнального материала. Тут уж не до новых ходов и оригинальных сюжетов. Вот, например, свидетельство о первых литературных шагах молодого Некрасова: «…происхождение некоторых из этих повествований было следующее: “А вот что я сегодня начитал”, — говорит девятнадцатилетний писатель, входя к своему издателю и передавая ему содержание прочитанного в какой-нибудь забытой книжке. “Ну, вот вам и сюжет, садитесь и пишите”, – говорил ему издатель, и в результате являлись рассказы, вроде “Певицы”, “В Сардинии” и т. п.» 447.

Отличие Лескова от других авторов в том, что он словно бы стыдился этих заимствований и всячески их маскировал, заявляя, что в построении повествования ориентируется исключительно на то, как складывается реальная жизнь – хотя бы и в Мценском уезде.

Лесков вошел в скучный купеческий дом Катерины Львовны молодым, не во всём еще опытным писателем, нырнул в кипучий котел любовной страсти, прыгнул в ледяную волжскую волну, искупался в парном молоке живой русской речи – и выскочил краше прежнего, состоявшимся мастером. И необыкновенным, ни на кого вокруг не похожим.

В «Леди Макбет…» окончательно выкристаллизовалась писательская манера Лескова. Кажется, сочинив этот очерк, он выработал нарратив всей своей будущей прозы, что отнюдь не означало догматизма – изобретенный способ повествования допускал вариации.

Первое и главное, к чему он пришел, – рассказывание'. имитация устной, свободно льющейся, а потому не во всём грамотной речи, создание с ее помощью образа рассказчика – приказчика, ямщика, священника, нигилиста, кружевницы, скомороха – кого понадобится. Филологи назвали такую иллюзию чужой речи сказом.

После этого писал Лесков и романы, и повести, но именно рассказ стал его любимой литературной формой – она была ему по размеру. В написанных именно в этом жанре «Старинных психопатах» он признавался:

«В устных преданиях… всегда сильно и ярко обозначается настроение умов, вкусов и фантазии людей данного времени и данной местности. <���…> Очевидно, фантазия людей данной местности выражает их настроение и, так сказать, создает сама себе своих козырей для своей игры» 448.

Романы он устами своего героя, Меркула Праотцева в «Детских годах», ругал за искусственность, намеренное сосредоточение действия «около главного центра» и в итоге за отсутствие правдоподобия 449.

Высоко ценя рассказ как литературный жанр, Лесков именно поэтому постоянно начинал свои тексты с беседы – в гостиной, в поезде, на пароходе или постоялом дворе. Таковы все его хрестоматийные тексты: «Очарованный странник», «Запечатленный ангел», «На краю света», «Тупейный художник» – и многие святочные рассказы. А очерк «Монашеские острова на Ладожском озере» и рассказ «Зимний день» и вовсе целиком состоят из разговоров. Лесков и сам был отменным рассказчиком. Его сын пишет, что отец с легкостью «находил неисчерпаемые темы для бесед со спутниками любых общественных положений, званий, профессий, лет»: «Убеленные сединами, строгие обликом, длиннобородые купцы, корректные сановники в бакенбардах, петушливые военные генералы, духовенные всех иерархических степеней и исповеданий, мелкая приказная сошка и даже начавшие подсаживаться от Москвы армейские лихие юнкера Тверской кавалерийской сморгонской академии, попросту “сморгондии” [86] «В местечке Сморгонь Виленской губернии долго существовала, учрежденная князьями Радзивиллами, школа для обучения медведей, прозванная Сморгонской академией. В шестидесятых годах так же окрестили и вновь учрежденные юнкерские училища, куда принимались полковые вольноопределяющиеся из недоучившихся в среднеучебных заведениях. Такие училища были в каждом военном округе по одному для пехоты, а для кавалерии два на всю Россию – в Твери и Елисаветграде». (Прим. А. Н. Лескова) , – все быстро очаровывались богатством опыта и знаний блестящего собеседника» 450.