Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Портрет Николая Семеновича – рассказчика дает Аким Волынский: «Лесков рассказывал с явным упоением, стремительно переходя от события к событию, энергично набрасывая те резкие черты, которые заменяют полноту и доказательность повествования. Живое слово, которым Лесков владел с исключительным мастерством, дополнялось выразительным голосом, игрой лица и сильною жестикуляциею. Он любил эти случайные пиршества остроумия – без подготовки, эти великолепные импровизации, в которых внезапно загоралось вдохновение и быстро изливались беспокойные силы его души и темперамента. Предчувствуя редкое удовольствие, слушатели невольно настораживали внимание, а Лесков, знавший цену своего дарования, начинал говорить, бросая по сторонам слегка лукавый, вызывающий взгляд» 451. Можно предположить, что его литературные опыты часто становились продолжением устных импровизаций.

Почему ему так дороги устные истории, почему именно в них надо искать настроения умов, отчего рассказ звучит естественно, а роман нет, наш герой и сам не мог до конца объяснить. Одно из возможных объяснений дал, уже в XX веке, немецкий философ и теоретик культуры Вальтер Беньямин, посвятивший Лескову эссе «Der Erzahler» – «Рассказчик» (1936). Видимо, о существовании необычного русского писателя Беньямин услышал на рубеже 1926–1927 годов, во время приезда в Москву 452. Лесков реабилитировал нарративный принцип, лежащий, по мнению Беньямина, в основе литературы, и этим был ему дорог.

Беньямин интерпретирует склонность автора «Левши» к рассказу просто: это – жанр архаичный. «Лесков учился у древних. Первым рассказчиком у греков был Геродот» 453. Учитывая, как стремился Лесков вырваться из XIX века и добавить в свои сочинения литературной старины, из XVIII или даже XVII столетия, а еще лучше из дремучей рукописной древности, эта версия звучит вполне правдоподобно.

«Для чего люди рассказывали друг другу истории?» – спрашивает Беньямин. Для обмена опытом. Искусство рассказывания, считал он в доинтернетные 1930-е годы, сходит на нет, потому что чужой опыт больше никому не нужен. Но так было не всегда – еще недавно люди рассказывали друг другу интересные, назидательные, смешные истории, случившиеся с ними или услышанные от других, чтобы поделиться полезными знаниями: «Тот, кто слушает историю, находится в обществе рассказчика; даже тогда, когда он ее читает, он включен в это общество. А вот читатель романа одинок» 454. Ничего никому посоветовать он не может, как и произнести что-то оригинальное по поводу самых важных для него вопросов. Роман нужен для того, чтобы вычитать из текста «смысл жизни» героя, проделывающего на его глазах свой путь. «То, что влечет читателя к роману, – это надежда согреть свою пронизанную холодом жизнь, согреть смертью, о которой он читает».

Так ли дело обстоит с романом, пусть думают теоретики литературы. Но рассуждая о природе интереса Лескова к жанру рассказа, Беньямин вполне убедителен – как и в другом: хороший рассказчик избегает комментариев и пояснений, и Лесков в этом «настоящий мастер». Беньямин приводит в пример рассказы «Обман», «Белый орел»; добавим и «Леди Макбет…» с ее намеками, символами, отравленным чаем. «Естественный рассказчик» удерживается от психологических деталей, то есть от прочерчивания связей между событиями – так слушатель легче запомнит историю и сумеет привести события в понятный ему порядок. Отторжение Лесковым психологизма тоже очевидно – и это в золотой век психологической прозы! Возможно, источником этого отторжения и была его тяга к жанру рассказа.

Кстати, Беньямин считал, что из рассказов ткутся и летописи, и хроники, так что и в склонности к этим пространным формам Лесков сохраняет верность любимому жанру. Но, всего вероятнее, он не помышлял о Геродоте, а просто двигался в русле времени и вслед за критиками 1860-х годов желал правды в литературе.

История, которая рассказывается для того, чтобы чему-нибудь научить, принести пользу, обязана излагать подлинные события, если только она не сказка и не отсылает слушателя к мифологическим основам его существования. Вот почему рассказчику, с самых древних пор, было необходимо создать иллюзию правдоподобия. В соответствии с этим законом Лесков и считал нужным едва ли не во всех рассказах привести доказательства подлинности излагаемых событий. Оттого-то так любил он начинать с описания ситуации беседы, участники которой делятся своими историями. Вот, сообщал он, живой свидетель событий, вот его в точности записанная речь, а вот и название города и уезда, в котором всё происходило. Забавно, что, кляня романы за искусственность, Лесков с легкостью заимствовал сюжеты и героев как раз из чужих романов.

Поверил ли Страхов в существование цикла о Февронье Роховне и бабушке Блошке или ему просто понравился текст Лескова? А может быть, журнал остро нуждался в материалах? Как бы то ни было, очерк «Леди Макбет Мценского уезда» был принят к публикации и вышел в январской книжке «Эпохи».

Гонорар за эту работу так и не заплатили: журнал едва сводил концы с концами, а потом и вовсе закрылся. Лесков, к его чести, на гонораре и не настаивал, хотя несколько раз вежливо напоминал. Ведь именно в эту зиму деньги ему пришлись бы особенно кстати.

В феврале 1865 года Лесков и Екатерина Степановна, взяв с собой ее старшего сына, отправились в Петербург. Трое младших остались в Киеве под присмотром гувернанток. На шестилетнего Николая дорога произвела огромное впечатление. Впервые он увидел паровоз, впервые уехал от дома так далеко и оказался в столице.

Семейство поселилось поначалу в прежнем холостяцком жилище Лескова в Кузнечном переулке.

Двенадцатого июля 1866 года у Лескова и Екатерины Степановны родился сын. Его крестили Андреем, а дома звали Дрона, Дронушка – в честь персонажа «Войны и мира», полюбившегося его матери. Для Лескова – точнее, его литературной судьбы – рождение этого мальчика стало огромной удачей. Со временем Андрей Николаевич сделался хранителем архива и биографом отца, популяризатором его творчества в советские времена.

Однако дома Дронушка оказался не сразу – сначала его на два года отдали в приют 455, вероятно, потому, что родители мальчика формально не состояли в браке (супруги обоих были живы, а процедура развода оставалась сложной и унизительной). Судя по тому, что троих младших детей Екатерина Степановна оставила на два года в Киеве, к расставанию с отпрысками она относилась легко. Лишь после того как Лесков сумел официально усыновить Андрея, тот переехал к своей большой семье – это произошло не раньше осени 1868 года.

Двумя годами ранее семейство перебралось в скромный, но уютный двухэтажный особнячок – дом Матавкина на Фурштатской, рядом с Таврическим садом, где и прожило до 1875 года 456. Тогда улицу еще не до конца застроили – здесь было зелено, солнечно, слегка провинциально, немного похоже на Киев. Дети ходили в сад играть: мальчики ловили «колючки» в водяном рву, Верочка с гувернанткой чинно прохаживалась по аллеям. Зимой пруды замерзали и дети катались на коньках.