Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

В «Обойденных» множество разных любовных историй и влюбленных пар. Из самых симпатичных – французские крестьяне, двадцатилетняя Жервеза и ее муж, огородник Генрих, родители двоих сыновей, почти герои «французской идиллии» 461, в которой нет ничего пошлого. Совсем другой тип отношений у художника Ильи Журавки и итальянки Луизы, держащей его под каблуком; третий – у Анны Михайловны и князя, бросившего ее с ребенком; четвертый – у работницы-швеи Анны, оставленной возлюбленным с тремя детьми. Нравственность и безнравственность любви, кажется, волнуют автора намного меньше, чем сами любовные токи. Все здесь точно в любовной горячке. Кажется, ни о чем другом писать в тот год Лесков не мог. И завершил он роман необыкновенно эффектно.

Анна Михайловна, потеряв и сестру, и Долинского, непреклонно отвергает все предложения руки и сердца. Последним претендентом становится ее старый приятель, художник Журавка, потерявший любимую Луизу. Тщетно уговаривая Анну Михайловну выйти за него замуж, он внушает, что того, кого она по-прежнему любит, – Нестора Долинского – скорее всего нет в живых.

«– Да нет же, поймите вы, что ведь нет его совсем на свете, – говорил, плача как ребенок, Журавка.

Анна Михайловна слегка наморщила брови и впервые в жизни едва не рассердилась. Она положила свою руку на темя Ильи Макаровича, порывисто придвинула его ухо к своему сердцу и сказала:

– Слышите? Это он стучит там своим дорожным посохом» 462.

Стук дорожного посоха странника Долинского в сердце любящей женщины внезапно спасает этот не самый удачный роман Лескова и заставляет в него вслушаться.

Намного сложнее вслушаться (почти ничего не услышишь) в повесть «Островитяне», опубликованную в «Отечественных записках» чуть позже, в 1866 году. История немецкой семьи, в центре которой несчастная любовь Манички Норк, соблазненной, а затем коварно покинутой художником Романом Истоминым, – воплощенный романтический штамп – и сюжетный, и стилистический. Вместе с тем в «Островитянах» скрыто полезное для всех читателей Лескова напоминание о том, насколько актуальна для него оставалась поэтика романтической повести. Возводя его идиллии к средневековой или античной словесности, не будем забывать, что описывать идеальный мир, людей и отношения он учился еще и у ближних своих, романтиков, чей век в литературе отгорал как раз тогда, когда Лесков начал читать свои первые серьезные книги.

Тяга к ослепительным, необычным персонажам проявилась у Лескова и в жизни. Одно из самых ярких знакомств той поры – с Всеволодом Владимировичем Крестовским. Они были коллегами по журналистскому и писательскому цеху, часто гостили друг у друга и какое-то время искренне считали себя – да в общем и были – друзьями.

Веселым, неистовым и обаятельным запомнился Крестовский домашним Лескова. Андрей Николаевич вспоминал о его посещениях как о неизменном шумном празднике:

«За обедом упоминалось, что сегодня “милюковский вторник [89] Ми л ю ков с ки е вторники – литературные собрания, устраиваемые писателем и журналистом А. П. Милюковым у себя на квартире. ” и что, перед тем как ехать на Офицерскую улицу, условлена деловая встреча со “Всеволодом” у нас на дому. Вся молодежь, вплоть до “куцого”, то есть меня, расцветает! Еще бы! Всеволод Владимирович вносит всегда в наш несколько сумрачный домашний строй столько оживления, шума, впечатлений: невероятной величины и “малинового звона” шпоры, непомерная по росту сабля, которую мой отец, к величайшей нашей обиде, пренебрежительно называет то “валентиновскою”, по герою оперетты “Маленький Фауст”, то “Дюрандалем” – прославленным мечом легендарного “неистового” Роланда; уланский мундир с этишкетом [90] Этишкет – шнур с двумя кистями, характерная принадлежность уланского мундира. , а иногда, вместо фуражки, даже шапка с султаном!

Дух замирает!.. С наступлением сумерек напряженно ждем. Смелый, так сказать “военный”, заливчатый звонок. Конечно, он?! <���…> Он не строен, скорее приземист. Голова посажена на короткой шее, которую он часто высвобождает из ненужно тесного и ненужно высокого воротника. Это не обличает избытка вкуса. Во всём, начиная с монокля в слегка оплывшей орбите глаза, чувствуется что-то непростое, неспокойное, армейски ухарское… Но нам, ребятам, всё рисуется чарующе прекрасным. Сыплются анекдоты, новости, слухи, почти сплетни. Не требуя приглашения, садится за рояль, на котором “жарит” что-то самоучкой, но бойко, и поет. Голоса немного, но экспрессии не занимать стать: “Две гиттары зазвенели, жалоббно-о заныыли-и: сердцу паммятны наппевы – тты-ы ли, друг мой, тты ли?” Припев душераздирающий: “бассан, бассан, бассаннат-та – ты другому отдана. Ты друггомму отданна-а-а без возврата, без возвратта-а!”» 463.

Лесков и Крестовский познакомились в начале 1860-х, когда оба сотрудничали с «Отечественными записками», и сблизились настолько, что Крестовский даже пригласил нового приятеля на «мокрое дело»… ну, почти. Позвал поглядеть на петербургское «дно», саркастически прозванное в народе «Вяземской лаврой» [91] Настоящих лавр – крупнейших монастырей, имеющих особое духовное и историческое значение – в России было всего четыре: Киево-Печерская, Троице-Сергиева, петербургская Свято-Троицкая Александро-Невская и Почаевская Свято-Успенская. .

«Вяземская лавра» представляла собой несколько доходных домов на Сенной площади, принадлежавших князю Александру Вяземскому, который отдал их внаем мелким арендаторам. Вскоре эти дома превратилась в ночлежки, притоны, лавчонки, трактиры – настоящую криминальную трущобу. Монашеским поведением обитатели этих мест, понятно, не отличались. Воры, мошенники, перекупщики, сутенеры, проститутки, описанные Достоевским в «Преступлении и наказании» «лохмотники», нищие – вот какая братия обитала в «Вяземской лавре». Как Эжен Сю, отправлявшийся за живыми картинами для «Парижских тайн» в «чрево Парижа», так и Крестовский, в значительной степени опиравшийся на его опыт, многие сцены и типы своего знаменитого романа «Петербургские трущобы» писал с натуры. Прийти на этот таинственный остров в обычном виде было и опасно, и бессмысленно: не попасть. Сю, пускаясь в путешествие по парижским трущобам, надевал простую рабочую блузу. Крестовский, отправляясь на свой литературный промысел, переодевался в обноски. По свидетельству Ивана Карловича Маркузе, стенографа Крестовского, тот обладал даром менять внешность.

«– Не могу вообразить, какими средствами вы пользовались для того, чтобы проникнуть в эту грубую, кабацкую среду, – сказал я.