Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Крестовский обиделся смертельно. Некоторые детали биографии и облика Висленева действительно напоминали его жизненные обстоятельства и слабости: неудачная женитьба [94] Василий Семенович Лесков в своем «дневничке» писал: «Вечером просидел до 10 часов у Николая, видел там жену Вс. Крестовского, – очень показалась антипатична эта барыня – что можно отчасти объяснить и моим предубеждением на ее счет, так как я давно уже знаю кое-что из ее вертепных похождений, тем не менее я не могу скрыть досады, когда ее сожалеют или оправдывают» (цит. по: Лесков А. Н. Указ. соч. Т. 1. С. 366). , слабоволие и общая неистребимая нелепость. Но, возможно, Крестовский никогда и не заподозрил бы в герое Лескова карикатуру на себя, если бы автор сам не открыл ему, с кого лепил своего персонажа, судя по всему, ничего обидного в этом не видя.

Вскоре после выхода романа Крестовский начал чуждаться Лескова, хотя и продолжал с ним здороваться. Тот заподозрил, что их рассорил его брат Василий, живший в то время в Петербурге. Между вчерашними друзьями последовал обмен посланиями.

Крестовский в письме от 14 декабря 1871 года пытается объясниться, а заодно и язвит, намекая на сходство между Лесковым и самым отвратительным персонажем «На ножах» Гордановым, но будучи по натуре добрым, делает это довольно неуклюже:

«Любезный Николай Семенович!

Напрасно ты обвиняешь своего брата Василия в том, в чем он виноват гораздо менее других. Причиною моего отдаления от тебя вовсе не была одна лишь его болтовня, а несколько других данных, настолько для меня убедительных, что я не мог не дать им веры. Если бы болтал один только человек, то тогда, конечно, на его болтовню нечего было бы обращать внимание, что я и делал неоднократно всё прежнее время; но если с разных сторон несколько лиц и притом таких, которые не могут состоять между собою в стачке да и не имеют в том интереса, начинают повторять одно и то же, – тогда дело принимает совсем иной вид и характер. Не хочу ни тебя, ни себя утруждать напоминанием разнообразных фактов этого рода, но дабы не подставить себя под упрек в голословности, я решаюсь напомнить тебе два из них: 1) летний разговор твой в последнее свидание с Варварой Дмитриевной (супруга Крестовского – М. К.), 2) собственное твое признание, что твой весьма некрасивый герой Висленев писан якобы с меня.

Что касается до первого, то оставаясь совершенно равнодушен к разговорам, ведущимся про меня, я желал бы только, чтобы люди, трактующие меня известным образом, не употребляли по крайней мере при этом фразы: я друг ему, я люблю его и потому говорю так.

Относительно же второго позволю себе заметить, что никоим образом не предполагая в тебе Горданова, я точно также не мог узнать и себя в личности Висленева, тем более что нравственный и психический смысл наших с тобою отношений никогда – сколько знаю и понимаю – ни на йоту не походит на смысл отношений Горданова с Висленевым. Конечно, я не отрицаю за тобою (как и ни за кем) права понимать меня как тебе угодно, по силе твоего разумения и убеждения (ведь понимают же нас разные Суворины да Минаевы чёрт знает в каком смысле) и в силу этого права ты мог не только под Висленевым, но и под какой угодно мерзостью разуметь меня или кого бы то ни было. Но я не могу не удивляться тому, что, разумея меня в сем смысле и признаваясь в таком разумении, ты в то же время мог с любовью простирать ко мне объятия и говорить: “Ведь я друг ему! Ведь я люблю его!”

Что же касается, наконец, до твоего замечания о моей “мягкости”, побуждающей меня протягивать тебе при встрече мою руку, то позволь убедить тебя, что это происходит вовсе не от “мягкости” или “лицемерия”, как ты заметил, а единственно по той простой причине, что встречаясь слишком часто в домах общих наших знакомых, знающих наши давнишние добрые отношения, я никому из них не желал подавать повод к излишним недоумениям, расспросам, толкам и т. п., которые неизбежно последовали бы, чуть лишь наше раззнакомление было бы замечено.

А согласись сам, что разъяснять всем и каждому причины нашего охлаждения было бы слишком тягостно.

Теперь – надеюсь – для тебя разъяснился образ моего поведения, подавший тебе повод сделать мне комплимент насчет моей “мягкости” и потому установление наших дальнейших отношений внешних, ради глаз общества, предоставляю на твое благоусмотрение» 471.

Лесков обвинений не признал – наоборот, сейчас же выставил свои, вполне безжалостные. Если Крестовский ставил Лескову в вину только два греха – Висленева и лицемерие (якобы тот, в глаза называя его другом, за спиной говорит о нем гадости), то Лесков обошелся без всяких церемоний и костерил приятеля почем зря, в сущности, демонстрируя, что всё дурное, что о Крестовском говорят, он заслужил:

«Очень рад, любезный друг Всеволод Владимирович, что ты открылся мне в моих перед тобою винах. Всё это вздор: я не выражался о тебе к вреду твоему никогда, и вообще не я был нападчиком на твои – увы – слишком уязвимые стороны в присутствии твоих сестёр, имеющих право на твое внимание, и твоей жены, имеющей право требовать, чтобы ты не вынуждал ее просить на хлеб твоим детям у её друга. Что уж тут прибавлять ко всей этой красоте, всем известной и всех потешающей? Я был честен (и сумею заставить признать это): я говорил тебе в глаза то, что другие повторяют, показывая палец за твоим затылком: я говорил тебе, что стыдно и позорно трубить и бросить без участия семью и детей на чужие руки! Вот прямая причина твоих на меня неудовольствий (ибо бабьи сплетни ты мне поверил, особенно твоей жены); но я ведь, конечно, ждал этого, когда нашелся вынужденным сказать тебе об этом в Москве, и очень рад, что это возымело свое действие. Авось за этим придет мысль оглянуться на твое прошлое и спросить себя: “однако кто обо мне может сказать, что я человек, исполняющий хоть одно мое человеческое обязательство?”

“Висленевым” я тебя точно называл по легкости твоего характера, когда не оставалось ничего иного сказать в ответ на такие твои антраша, как про именования себя холостым или забвение? какие гроши идут на содержание твоего ребенка. Фи!.. Ты думаешь этого никто не знает? Ты думаешь, что от этого никому не смердит? А ты в 30 лет, в полном развитии сил, всё “трубишь” вместо того чтобы устроить детей и успокоить семью да ищешь людей, которые еще больше утверждали бы тебя в желании “трубить”… Труби, брат, труби: немного осталось, когда про тебя протрубят и будешь ты курам на смех. – “Не мое это дело”, ты скажешь? – Да, не мое, но пусть это будет мое последнее слово тебе в таком же тоне прямой и честной приязни, в каком были все мои слова не заугольные, а в глаза тебе сказаны. За тем действительно не мое дело разъяснять тебе, какое на честных людей впечатление производит твой способ исполнения своих отеческих, сыновьих и братских обязанностей, которых у меня немало у самого и которые мне самому впору исполнять без упоров.