Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Нет, для искренней дружбы слишком, слишком многое они должны были друг другу простить. «Какое-то неизбывное противоречие подтачивало их отношения. “Живая потребность говорить от души к душе”, болезненная жажда откровенности и не иссякали, и не утолялись. Всегда оставалось нечто недосказанное, всегда сквозила фальшь – то в самоуничижительных похвалах (“Ваши дарования богаче моих”), то в весьма язвительном выражении сочувствия (“не хочу… смущать покой Вашей больной и самоистязующей души”)» 491, – очень точно описывает их отношения О. Е. Майорова.

В 1892 году, уже тяжелобольной, Лесков вернул Суворину – единственному из своих корреспондентов – все его письма:

«…есть толки, будто я вел записки и оставлю в них расплату с людьми, которые обходились со мною не с добром. А так как это – ложь, то я послал Вам Ваши письма, чтобы Вы их уничтожили сами» 492.

Он знал мнительность Суворина, его страх перед собственной откровенностью и, предчувствуя скорый конец, сделал благородный и вместе с тем театральный жест – отдал несостоявшемуся другу его письма.

В 1880-е годы его добрым младшим приятелем стал Сергей Терпигорев. Но в близких, почти фамильярных отношениях с ним, полных взаимных шуток и шпилек, всё-таки не было равенства, предписываемого дружбой. Лесков обошелся в своей жизни без друзей.

В конце 1860-х промелькнул роман Лескова с театром, недолгий и не слишком счастливый. Лесков сочинил единственную в своей жизни пьесу «Расточитель», во многом, кажется, из материальных соображений. В мае 1867-го он явно нуждался в деньгах – терпеть не мог брать в долг, но тут в отчаянии всё же обратился в Литературный фонд с просьбой о ссуде под будущий гонорар от «Расточителя»:

«Три акта этой пьесы готовы, два остальные я надеюсь дописать к будущему сезону; в покупщике на нее в журнал не сомневаюсь, в допущении на сцену тоже; но угрожающая привычка питаться, от которой до сих пор меня не отучила жизнь русского литератора, заставляет меня, отложив листы сочиняемой драмы, писать на этом листе к Вашему превосходительству это письмо с просьбою помочь мне. Я прошу Литературный фонд обеспечить мне пять месяцев жизни, ссудив меня пятьюстами руб. серебром, которые обязываюсь заплатить к новому году с десятью процентами в пользу сумм Фонда. Средства для отдачи этого долга я имею: эти средства – моя драма и получение долга с боборыкинского имения [97] Выше в этом же письме Лесков упоминает, что журнал «Библиотека для чтения» остался ему должен 4950 рублей, а П. Д. Боборыкин обещал вернуть долг из денег, которые предполагал выручить от продажи имения. , назначенного в продажу; средства же не умереть с голода и продолжать работу без такого пособия Фонда решительно не вижу» 493.

В удовлетворении просьбы Лескову было отказано, тем не менее драму он всё-таки написал. Подписанная псевдонимом «М. Стебницкий», она была напечатана в журнале «Литературная библиотека» Юрия Богушевича, а вскоре поставлена в Петербурге на сцене Александрийского театра.

Премьера состоялась 1 ноября 1867 года в бенефис Елизаветы Левкеевой, исполнившей роль жены главного героя-страдальца Молчанова – естественно, стервы с низменными интересами, сживающей мужа со свету. Молчанова пылко и с большим воодушевлением сыграл один из лучших актеров театра Александр Нильский. Директор императорских театров Степан Александрович Гедеонов благоволил Лескову и позволил ему принимать в постановке непосредственное участие. На роль главного злодея, купца Фирса Князева, подчинившего весь город, Лесков подыскал актера со стороны Николая Зубова, и тот справился блестяще. Это оказалось не так просто: краски в «Расточителе» были сгущены – кажется, Лесков хотел сочинить социальную просветительскую драму о самоуправстве одних и бессилии других, а написал чувствительную мелодраму с отравлениями, любовью до смерти, черной ненавистью, сумасшедшим домом, жуткой бурей и поджогом.

Зрителей все эти страсти задели за живое – автора вызывали несколько раз, и он кланялся из ложи. За сезон прошли еще шесть спектаклей, что не так мало. 24 декабря следующего года «Расточителя» поставил московский Малый театр в бенефис Елены Чумаковской, но эта премьера получилась, по-видимому, негромкой.

Критика не разделила восторгов невзыскательной публики, обозвала пьесу «Раздражителем» и выбранила от всей души, высмеяв за избыток мелодраматизма и бульварщину. Отдельного неодобрения заслужило сдержанное отношение автора к реформе, вводившей гласность суда. Лесков, в сущности, призывал спроецировать красивые идеи на реальную жизнь провинциального русского города, в котором царствовали свои законы и авторитеты (Фирсу Князеву новые судебные формы позволили добиться выгодного ему решения), но его по привычке обвинили в мракобесии.

Скорее всего, даже самому доброжелательному читателю было ясно, что эстетическая критика лесковской пьесы во многом справедлива. Сценический жанр требовал совершенно особых навыков, которыми дебютировавший в нем Лесков не обладал: переборщил с мелодраматическими эффектами, не смог избежать повествовательности, наконец, как уже говорилось, немало позаимствовал у самых известных сочинителей, от Гоголя и Островского до Сухово-Кобылина и знаменитого французского автора Виктора Дюканжа – всё это усиливало ощущение вторичности. И всё же Лесков не без оснований подозревал, что сам тон этих откликов вызван не столько особенностями пьесы, сколько его репутацией.

И вдруг случилось невероятное: журнал «Литературная библиотека» опубликовал положительную рецензию 494. Не назвавшийся доброжелатель защищал пьесу от всех нападок, а ее автора буквально превозносил за отважную борьбу с нигилистами:

«Цосподин] Стебницкий в своем “Расточителе” остался тем же свободно мыслящим и смелым писателем, каким он явился несколько лет тому назад в романе “Некуда”. Как тогда, в самый разгар молодого нигилизма, г. Стебницкий отважно приподнял завесу (приподнял, впрочем, далеко не всю завесу, а только чуть-чуть, один краешек) с клоак, из которых назначено разливаться по лицу русской земли одуряющему зелью, – так и теперь, в эпоху злостно-сентиментально-патриотической маниловщины, в которую нигилизм облекся, как волк в овечью шкуру, в эту эпоху фарисейского, пресмыкающегося народолюбия… г. Стебницкий с тою же смелостью попытался изобразить, согласно с действительностью, укромный мирок самоуправства, величаемого у нас самоуправлением. Вот всё, что сделал г. Стебницкий. Но тому, кому известны лживость и ехидство или козлогласие уст, произносящих приговоры по вопросам нашей жизни и гамом своим заглушающих всякое свободное мнение, – тому нетрудно понять, что ничего, кроме ярости и глумления, не мог встретить автор “Расточителя”, принадлежащий к числу тех немногих, которые не запаслись в известной кумирне никаким идолом и остаются верными культу здравого смысла и честной правды (есть правда и бесчестная)» 495.