Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

За сим можешь считать наши отношения временно прерванными или совсем конченными, – это как тебе угодно. Дружить нам с тобой нельзя, потому что я живу по пословице “не люби друга потаковщика, а люби друга стречника”, а тебе нужно потакать да похваливать. Слава Богу, что не за что и враждовать. Желаю тебе всего лучшего, наиболее желаю доброй минуты, чтобы оглянуться на себя: кого ты из себя изображаешь? – Выставлять всем на вид наш разлад я, как и ты, не считаю особенно приятным, тем более, что при всём этом разладе мы, вероятно, знаем друг в друге кое-что такое, что нам приятно выделить из этого мусора сплетен и вспоминать добром.

Не перестающий любить тебя

Н. Лесков» 472.

Независимо от того, до какой степени реальный Крестовский отразился в образе Висленева, художественный опыт приятеля был, несомненно, Лесковым учтен. «На ножах» носит на себе очевидную печать бульварного романа. Вполне возможно, что дух этот внес в складках одежды в том числе и Висленев. Многотомные «Петербургские трущобы» с незаконнорожденными младенцами, престарелыми любовниками, брошенными любовницами, патентованными подлецами и ангелами в женском обличье также довольно явственно отозвались в мелодраматических коллизиях романа Лескова 473; в равной степени могли повлиять на его текст портреты народного богатыря, олонецкого благородного разбойника чрезвычайной силы Акима Рамзи, защищавшего мужиков от помещичьего произвола, и странницы Марфиньки из многосерийного петербургского романа.

Важно, что, когда наступили черные времена и Крестовского обвинили в плагиате, назвав истинным автором «Петербургских трущоб» давно покойного Помяловского, Лесков заступился за бывшего друга и упорно защищал его от несправедливых нападок 474.

Вторым частым гостем дома Лесковых был Алексей Феофилактович Писемский – по свидетельству Андрея Николаевича, полная противоположность Крестовскому: говорили, будто он терпеть не может детей (сам Алексей Феофилактович это отрицал), поэтому, когда он приходил, юных членов семьи «прятали и держали в дальних комнатах» 475.

Писемский был старше Николая Семеновича на десять лет и намного раньше пришел в литературу. Но пришел оттуда же – из русской провинции, из захолустья, из «крестьянской, промысловой, купеческой и бродяжной Руси» 476. Связь их никогда не была такой горячей, как с Крестовским, но, возможно, потому и продлилась до самой смерти Писемского. В литературе Писемский во многом возделывал то же поле, что и Лесков: ему интересны были обыкновенные люди, скромные провинциалы, их тихая, но такая разнообразная жизнь. В повестях и романах Писемского мы не найдем лесковского интереса к языковой игре и злой лесковской иронии – его проза значительно более прямолинейна, хотя и литературных экспериментов, например, с образом автора, он не был чужд 477.

Ненадолго Лесков сблизился с Петром Карловичем Щебальским, в прошлом военным, по выходе в отставку занявшимся русской историей и литературой. Исследователь Хью Маклин называет его среди людей, оказавших на Николая Семеновича наибольшее влияние (в том же ряду Маркович, Бенни, Дудышкин, Толстой и киевский историк и богослов Филипп Алексеевич Терновский) 478.

Они были знакомы, по-видимому, со времен «сальясовской» «Русской речи», в которой Щебальский тоже когда-то публиковался. Но самые теплые их отношения пришлись на первую половину 1870-х годов. В это время Щебальский особенно активно поддерживал Лескова и восхищался его талантом. 5 марта 1871 года тот написал Петру Карловичу полное нежности и благодарности письмо:

«Хотите ли Вы или не хотите, но Вы упорно заставляете меня не только чтить, но и любить Вас, как никого не любил с дней моей юности! Вы сделаете меня безмерно счастливым, если позволите мне хранить в моей душе это чувство, дающее мне прекрасные и высокие минуты. Ваше слово меня животворит, одушевляет и поддерживает. Благодарю Вас, и несказанно благодарю, за всё, а наипаче за внимание к моим работам, за поощрение, за совет, за указания. После покойного Дудышкина ко мне никто так не относился, и я никогда этого не забуду. Я слаб, я, на горе мое, слишком болезненно всё чувствую, и поддержка для меня так дорога, что Вы не можете себе этого представить!» 479

Скажем спасибо Петру Карловичу и мы: благодаря его сближению с Лесковым сохранилось множество чудных по откровенности суждений нашего героя о литературном мире, религии, замыслах. Среди самых замечательных – увещевание не оставлять занятий литературой ради разведения виноградников в Крыму, о чем Щебальский было замечтал.

Правда, в письме от 16 апреля, убеждая Щебальского сохранить верность литературе, Лесков тем не менее сравнивает писательство с развратом, от которого трудно отстать, а затем находит сравнение и похлеще:

«У литературы есть своя “священная мерзость”, которою мы весьма походим на жриц публичного разврата. Возьмите Вы и рассуждайте: почему бы уличной женщине не сделаться хорошею женщиной, если ее возьмет замуж честный работник? Ведь теоретики говорят, что она будет женою, но на деле она всё-таки останется виконтессой Дюшкуранс (выдуманное Лесковым имя. – М. К.)\ Это верно и подтверждено самыми беспристрастными наблюдателями. То же и с литературой: Вы со всем Вашим умом заблуждаетесь, что, садя виноград, Вы уже и “не заглянули бы ни в газету, ни в журнал”. <���…> Ходит в народе глупая сказка, что будто бы три лекаря поспорили, что один глаза у себя вынет и потом вставит, другой еще что-то (не помню), а третий “утробу” вынет себе и назад вложит. Так и сделали и отдали вырезанное спрятать кухарке, а у той ночью крысы “утробу лекаря и съели”. Баба в перепуге заменила эту утробу свиною, а лекарь ее себе вставил и начал жить, но только всю жизнь потом удивлялся, что “что, говорит, я ни ем: всякие шоколады и фруктери, а всё после г…ца хочется”. Вот Вам подобие силы литературной жизни, к которой тянет и из губернаторских кабинетов, и потянет и из виноградника, и это еще благо, что этого “г…ца хочется”, а то застой, коснение, измельчание» 480.

Щебальский остался литератором и в свою очередь поучал Лескова и критиковал за «Очарованного странника», новизны которого не оценил. Да и во взглядах они расходились всё дальше. Щебальский сотрудничал с «Русским вестником», был одним из самых порядочных и уравновешенных литераторов катковского круга и хранил ему верность; Лесков, отойдя от журнала, охладел и к Петру Карловичу. Подлинная дружба не состоялась и здесь.

Еще одна важная фигура среди тех, кто мог бы стать Лескову если не задушевным другом, то хотя бы близким приятелем, – Алексей Сергеевич Суворин, журналист, писатель, критик, а потом и крупный издатель, тоже выходец из разночинной среды, «сам себя сделавший» в 1860-е годы. Но и в этот раз не случилось – у них были лишь неотменимая общность судьбы и, по выражению исследовательницы О. Е. Майоровой, «пожизненный диалог» чрезвычайной интенсивности 481. «Чего только не претерпевали они! То яростная вражда, то трудно постижимое полуприятельство, никогда простое дружество, всегда взаимное недоверие, органическая предубежденность, нерасположение» 482, – комментировал их отношения А. Н. Лесков.