Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

– А вот не угодно ли? – отозвался он неопределенно, при чем быстрым движением руки сбил и надвинул себе на лоб беспорядочную прядь волос, выпучил какие-то дико установившиеся на меня, осоловевшие глаза и исказил непостижимым образом весь облик своего лица.

Вслед за тем он заговорил грубым и хриплым голосом и на воровском языке, который знал в совершенстве.

Передо мною был один из трущобных типов: озверелый от пьянства и прилива дикой необузданности. С такою маскою можно было смело показаться в любом разбойничьем вертепе, не возбуждая подозрительности в среде завсегдатаев подобных логовищ» 464.

По меньшей мере однажды Лесков составил Крестовскому компанию в трущобных приключениях. Его рассказ об этом весьма живописен:

«Это было летом. Мы втроем: Крестовский, я и еще кто-то, кажется, Микешин [92] Михаил Осипович Микешин (1835–1896) – известный художник и скульптор, автор памятников, в том числе «Тысячелетие России» в Новгороде. , впрочем наверно не помню, отправились гулять и встретили знакомого Крестовскому сыщика, который и предложил нам отправиться в “Малинник”. Мы, конечно, охотно согласились. Пришли. Внутренность “Малинника” вы вероятно помните по описанию Крестовского. К нам сейчас же подсели местные дамы и потребовали угощения. Они пили водку, а мы ели яйца, единственное кушанье, которое мог рекомендовать нам буфетчик, хорошо знавший сыщика. Подсела к нашей компании и женщина, которую Крестовский назвал Крысой. Она без церемонии влезла на колени к бывшему со мною и Крестовским спутнику. Помню случившийся при этом небольшой, но довольно характерный эпизод: приятель наш сидел с Крысой и держал в руке, откинутой на спинку стула, папиросу. Кругом сидели и ходили самые отвратительные оборванцы. Один из них, проходя мимо нашего стола, преспокойно схватил эту папиросу и начал курить. Спутник наш вскочил и собрался проучить нахала. Однако сыщик удержал его, говоря, что затевать скандал здесь опасно. Когда этот инцидент закончился, нас повели по какому-то длиннейшему коридору смотреть внутренние помещения “Малинника”. Шли мы совершенно спокойно, как вдруг где-то сзади послышался сначала сильный шум, точно от падения на пол какого-то большого тела, потом крики: “Помогите, режут, убивают!”

– Обыкновенная история, – заметил сыщик, – это бывает здесь.

Он не успел окончить начатой фразы, как крики о помощи сменились другими: “Спасайтесь, полиция”. Мы обернулись, и представьте себе наше удивление. Коридора уже не было, мы находились в комнате: сзади нас спустилась сверху стена, и коридор превратился в комнату. Вышли мы из “Малинника” совершенно другим ходом – нас вывел сыщик» 465.

Сыщиком был начальник петербургской сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин, который и в самом деле помогал Крестовскому в его вылазках, разрешал присутствовать на допросах, давал читать уголовные дела 466.

Современники вспоминают Крестовского как фата, затейника, мистификатора, одаренного артиста. Он, как было сказано, играл на фортепьяно и гитаре, пел чужие романсы, сочинял свои, был умелым рассказчиком и легко становился душой компании, хотя нарочно к этому не стремился. Влюблялся он постоянно, иногда сразу в двух, а то и в трех прекрасных дам, и тогда закидывал предмет страсти стихами, цветами, конфектами. Если дама оставалась неприступна, Всеволод Владимирович пускал в ход тяжелую артиллерию – предлагал руку и сердце. Заботливые его друзья, как правило, находили способ расстроить очередную свадьбу и продолжали любить товарища.

Крестовский начинал с радикального «Русского слова» Григория Евлампиевича Благосветлова, сотрудничал с «Эпохой», в общем разделяя взгляды почвенников, пока не «дописался», как выразился один из мемуаристов, до антинигилистических романов в катковском «Русском вестнике» 467. Отказ от нигилистских убеждений был, разумеется, воспринят «левыми» как предательство. И вскоре после выхода романа «Панургово стадо» 468его автора, отзывающегося о нигилизме с разочарованной насмешкой, начали травить не меньше, если не больше, чем Лескова.

Карикатуры на «Вс. Клубничкина» (так недоброжелатели называли Крестовского и за «Петербургские трущобы», и за страстные эротические стихи, которые он тоже сочинял) не сходили со страниц «Искры» и «Будильника». «Петербургские трущобы» корили за бульварность, за клевету всё на ту же Знаменскую коммуну 469, за наивность помещенных в нем «фотографических снимков», хотя Крестовский, в отличие от Лескова, документальной основы романа и не скрывал.

Многие события начала 1860-х – например те же петербургские пожары – он описал в форме репортажа, Чернышевского и белорусского революционера Викентия Кастуся Калиновского назвал собственными именами, а кого-то вывел под прозрачными псевдонимами: в книгопродавце Луке Благоприобретове легко угадывался редактор «Русского слова» Григорий Евлампиевич Благосветлов, в князе Сапово-Неплохово – издатель того же журнала граф Георгий Александрович Кушелев-Безбородко. Общность литературной судьбы Крестовского и Лескова не укрылась от критиков – не случайно один из них, Николай Иванович Соловьев, соединил разбор прозы обоих писателей в одну статью 470.

В 1868 году Крестовский неожиданно для всех пошел на военную службу, вступил в уланский Ямбургский полк – то ли из давней и бескорыстной любви к уланам, то ли по воле отца, а может быть, желая хоть что-то поменять в судьбе, в которой были уже и личные неурядицы, и литературная травля. Этот внезапный поворот жизненного пути в расцвете творческих сил Лесков считал безумием, тем более что военный чин не уберег новоявленного улана от издевок литераторов, наоборот, подал новый повод для насмешек.

Но разошлись вчерашние добрые приятели не поэтому. Окончательная причина разрыва была литературная: в романе «На ножах» Лесков вывел Всеволода Крестовского в образе довольно гадкого персонажа – Иосафа Висленева. Тот когда-то исповедовал нигилизм, был осужден по политическому делу, но затем отпущен благодаря заступничеству любившей его женщины, в прежних идеалах разочаровался, а после заключения вернулся в родной уездный город сломленным. Безвольный, жалкий, буквально продавший родную сестру, раб главного мерзавца Горданова, обожатель главной стервы Глафиры, муж чужой любовницы, женившийся против своей воли, наконец, случайный убийца невинного Водопьянова, завершивший свой путь полным сумасшествием, – таков Висленев. Он к тому же еще и паяц – постоянно меняет маски, вынужден играть навязанные роли то мужа, то спирита-медиума. Чехарда проявляется и в постоянной смене его имен: Иосаф превращается то в Жозефа, то в Monsieur Воте [93] Глафира произнесла по-французски: «Се! homme est borne, mais il donne souvent des reponses aux questions les plus profondes» («Это ограниченный человек, но часто он дает ответы на самые глубокие вопросы»). Члены спиритского кружка услышали слово borne', так за Висленевым закрепилось прозвище Monsieur Borne. , то в Благочестивого Устина. В конце романа он переодевается, красится и проявляет очевидную склонность к театральности, что объединяет его с прототипом.