Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Нагулявшись всласть, отправились на дачу обедать. Бульон с тимьяном благоухал, жаркое из телятины исчезло в два мгновения – после прогулки всё казалось необыкновенно вкусным. Вина выпили умеренно, две бутылки на всю компанию.

Дудышкин по-прежнему царил, много каламбурил, шутил; казалось, он один вовсе не утомился после прогулки.

Был свеж, бодр, обещал, что завтра непременно отправится на заре пострелять дупелей с любимой Волей – рыжей, мускулистой легавой, которую представил гостям еще утром, вместе с близкой ее родней, брылястым кобелем Хватом, и пожилой Зорькой, как сообщил хозяин, несколько потерявшей в скорости, но не утратившей фантастического чутья.

«Брат Всеволод» совершенно поправился, выхлебал даже тарелочку бульона. Под конец обеда напились чаю, закусили яблочным пирогом, благо урожай яблок выдался в этом году изрядным, и наконец поднялись. Уже вечерело, потянуло прохладой.

Степан Семенович проводил гостей до поезда, улыбался ласково, помахал с перрона шляпой, до того веселый и славный, что и отъехав, они поговорили о нем с удовольствием. «Живое отрицание смерти», – многозначительно заметил Майков, и все согласились.

Вернулись затемно, в городе уже зажгли фонари. Лесков и Зарин, оба жившие на Фурштатской, поехали на извозчике вместе. Хотелось поскорее попасть домой. К вечеру сильно похолодало, и впервые подумалось: вот и осень. Догнала всё-таки! А там и зима утренним инеем проступит на траве.

Дома его встретила Екатерина Степановна, приняла сюртук, обняла, но выглядела тоже уставшей: час был поздний. Ужинать Николай Семенович не захотел, да и не в силах был, сразу лег.

Утром он проснулся раньше обычного, еще в сумерках, от смутной тревоги, скребущей сердце. Что такое? Стал вспоминать вчерашнее путешествие. Ни сучка, ни задоринки, всё лилось так свободно, так счастливо, как когда-то в молодости. Орловский мальчишник – вот на что это было похоже! Дудышкин, кажется, выделял его из всех гостей, был с ним приветлив, о Краевском говорил осторожно, слегка сквозь зубы, и всё звал публиковаться в их журнале, ничем не смущаться, заверял, что убережет от всех нападок. Странно – с ним Лесков в самом деле чувствовал себя защищенным. Что же случилось, отчего тревога?

Он сел за работу. Часы пробили семь раз. Он дописывал «Островитян», торопился, первая часть должна была пойти в ноябрьскую книжку «Отечественных записок», вчера Дудышкин это еще раз подтвердил. Время летело. Внезапно в дверь постучали. Лесков застыл. И сейчас же понял, кто стучит, для чего, знал, что увидит смятенное лицо, большой лоб, растерянные глаза.

Так и оказалось: на пороге мялся Зарин, понурый, серый, с всклокоченной бородой.

Он стоял недвижно, словно не решаясь сказать, для чего пришел.

– Знаете ли, что случилось? – выговорил он, наконец, запинаясь.

Николай Семенович понял, что знает это с самого утра, с тех пор, как поднялся и ощутил необъяснимую тревогу. Вот и объяснение.

– Знаю, – отвечал, не в силах подняться. – Дудышкин умер.

Зарин расширил глаза. Помолчал с минуту, подумал, наконец заговорил.

– Почему вы это знаете? Кто сообщил вам? Когда?

Но Лесков и сам не мог этого сказать. Полный сил, здоровый, загорелый Дудышкин, который вчера принимал их в своем доме, усадил в вагон и махал шляпой вслед, был мертв. Лесков знал это так же несомненно, как и то, что умер Степан Семенович на рассвете. Упал в лесу и не поднялся, несмотря на скулеж умной Воли, которая и позвала потом людей.

– На охоте?

– Да, – подтвердил Зарин. – Удар. Телеграмма пришла в одиннадцать часов утра.

Девятнадцатого сентября на похоронах Дудышкина Лескову дали слово. Он собирался сказать, что покойный был прямодушный, веселый, добрый и умный человек, что без таких, как Семен Степанович, русская литература да и русская жизнь… Вышел – и не смог выговорить ни слова. Добрый, умный, веселый человек лежал перед ним во гробе желтый, мертвый.

Случай этот настолько поразил Лескова, что много лет спустя, в 1889 году, в деталях был пересказан им в статье «Странный случай при смерти Дудышкина (Литературные воспоминания)» 498и, кажется, послужил сюжетной основой рассказа «Белый орел», обыгрывающего мотив внезапной смерти человека в расцвете сил. Любопытно, что похожая история повторилась потом в связи со смертью Артура Бенни, которую Лесков, по собственным его словам, также почувствовал до всяких официальных сообщений 499.

Больше никогда уже у Лескова не было такого доброжелательного и заинтересованного издателя. Однако и после смерти Дудышкина «Отечественные записки» продолжали его публиковать – еще около года, пока журнал не купил Некрасов.

На рубеже 1860—1870-х годов Лесков начинает сотрудничать сразу с несколькими изданиями – с умеренно-либеральными «Биржевыми ведомостями» и «Вечерней газетой» (1869–1871), а дольше всего с консервативной, но без крайностей, газетой «Русский мир» (1871–1874) 500. Как и прежде, он работает «в поте лица и в мозге костей своих» 501, не просто отсылает в редакцию заметки, но и со всей пылкостью темперамента участвует в редакционной политике и издательской жизни.

«Редакция, к которой он примыкал, становилась для него предметом ежедневных, горячих, страстных разговоров и суждений. Он входил во все подробности организации, изумлялся и кипел, пожимал плечами, выкапывал откуда-то редакционные и сотруднические тайны, вставал на дыбы при появлении нового лица и отмечал никому не приметные повороты в отношениях. При свойственной ему вообще несдержанности, это непрерывное кипение в каком-то им самим созданном для себя котле могло ошеломить. Но оно не угнетало постороннего наблюдателя, потому что желчное раздражение у Лескова быстро переходило в великолепный юмор, тотчас успокаивавший его самого. В нем просыпался художник, и разговор его делался чрезвычайно занимательным» 502, – вспоминал коллега, а иногда и соавтор Лескова по «Русскому миру» Василий Григорьевич Авсеенко. Литератор консервативного толка, в своих еженедельных обозрениях он поддерживал беллетристов «Русского вестника» и язвил в адрес писателей из демократического лагеря, что не мешало ему оставаться тонким и наблюдательным критиком, особенно в разборах авторов «внепартийных» – Тютчева, Полонского, Льва Толстого.

В «Биржевые ведомости» и «Русский мир» Лесков писал еженедельные обозрения о внутренней жизни России.

Его по-прежнему занимало русское «разноверие». В «Биржевых ведомостях» он публиковал статьи о скопчестве и хлыстовстве, видя в появлении староверов и сектантов общую причину: их убежденность, что «Церкви уже нет» 503. Лесков говорил о сектантах без надменности, не сомневаясь, что очередная версия истинной Церкви порождена «напряженностью религиозного чувства», что и в скопчестве есть «светлая сторона» – «стремление к полной девственной чистоте как к высшему возможному для христианина совершенству» 504. Он не видел глубоких отличий между скопческим «баснословием», греческой мифологией и слухами о Чичикове – Наполеоне в «Мертвых душах», а также «социалистическими таинствами», которые Чернышевский проповедовал в «Что делать?». Всё это одно, и бороться с этими искажениями можно, лишь открыто их обсуждая: «Заблуждение боится света, и чудовища выползают больше ночью» 505– логика, знакомая нам по лесковским статьям о старообрядческих школах.