Виктор Володин - Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов

А ведь он просидел в строительном батальоне вместе с немцами, среди которых были и настоящие фашисты, до самого конца войны, все время хлопоча о том, чтобы восстановить свою русскую национальность. У него был брат, майор Красной Армии. Он прислал ему справку, выданную командованием, о том, что он действительно русский и что у него есть брат Лев, разумеется, тоже русский. Но это никого ни в чем не убедило. Все его заявления были оставлены безо всякого внимания. Из лагеря стройбатовцев он вышел только после войны и вскоре безвременно скончался.

Очень жестоко он был наказан за свой непатриотичный поступок. В сущности, пострадал он за то, в чем виноват был не только он. Он, конечно, неправильно понимал интернационализм, очевидно, путая его с безродным космополитизмом. А разве он был виноват в том, что такого понятия (безродный космополитизм) тогда совсем не было, и в том, что понятия «Родина», «Отечество» появились только за 7 лет до войны, а понятие «патриотизм» или тем более «советский патриотизм» — еще позднее?

Нужно не забывать и того, что патриотизм русских очень многие малограмотные шишки незадолго до войны называли великодержавным шовинизмом.

Из Палатки мы выехали только тогда, когда там наконец была проявлена «забота о живых человеках». Там накопилось много пассажиров, которые не могли выехать в сторону Теньки по той же причине, по которой сидели в Палатке и мы. Местное начальство вынуждено было наконец послать машину, в которую погрузили человек тридцать. Машина была с высокими бортами, большая, укрытая сверху брезентом, и мы сидели в ней на полу тесной толпой. В общем, комфорт был запоминающийся надолго. Нас везли, как негров в XVI или XVII веке работорговцы.

Приблизительно 18 октября я вернулся в Усть-Омчуг и поселился опять на старом месте в комнате Ковалева. Опять принялся работать в отделе подсчета запасов, который, впрочем, как и все другие наши отделы, теперь назывался отделением, потому что наша геолого-разведочная служба стала вдруг называться отделом.

Шли самые тяжелые дни Сталинграда. Продолжались упорные тяжелые бои. Немцы, имевшие все еще численное превосходство, продолжали рваться вперед к Волге, стараясь нахрапом добиться успеха.

Первое время после моего возвращения еще продолжались занятия нашего истребительного батальона, но они стали теперь реже и вскоре почему-то совсем прекратились. Удивительно, что это произошло еще до начала большого наступления наших войск под Сталинградом и до перелома войны. Вероятно, уже тогда наступила полная уверенность в том, что фашисты не добьются успеха, что японцы не начнут нападение на наш Север текущей зимой, и в том, что скоро наши войска нанесут решающий удар и наступит перелом войны.

Теперь мы с братом стали регулярно ходить на охоту на горняшек ( горняшками и русловками охотники нызвают куропаток по месту их обитания и разнящимся повадкам. — Ред.), не пропуская выходных дней. Их мы всегда находили в долине притока Омчуга речки Неглинки и на ее притоках. Куропаток обычно приносили, хотя и немного. Одно время мы с ним приспособились бегать с утра в будни до работы, так сказать, на скорую руку. Но это было ближе к весне, когда день стал начинаться раньше и когда до девяти часов утра появилось светлое время. Мы искали русловок прямо возле поселка и иногда добивались успеха. Однажды во время такой вылазки брат вдруг увидел куропатку, неподвижно сидевшую на снегу. Он очень удивился, увидев, что после выстрела она не сдвинулась с места, а голова ее отлетела, как стеклянная. Оказалось, что она была подстрелена кем-то раньше и замерзла, сидя на снегу.

Однажды в конце октября я пошел на охоту почему-то один. То ли брат куда-то в этот день уехал, то ли я «отгуливал» тогда после дежурства в будень. Мороз был обыкновенный для этого времени года. Было приблизительно 30 градусов мороза. И вот, возвращаясь по санному пути по пойме Детрина, я набрел вдруг на незамерзшую протоку шириной метров 15–20. Судя по тому, что санная дорога пересекала ее, я решил, что она мелкая — не глубже чем по колено. Время было уже позднее, и я решил не терять его на поиски обхода, а форсировать водную преграду здесь вброд. Подойдя к берегу, я быстро снял и положил на снег валенки, потом, стоя на них, быстро снял портянки и попроворнее засучил до колен брюки. Затем, держа в руках валенки и портянки, шагнул в ледяную воду. Перейдя на другую сторону, я, не вытирая ног, сунул их босыми и мокрыми в валенки и, когда они немного согрелись, надел портянки, лишь слегка вытерев ими же ноги. После этого на ходу ноги очень быстро согрелись, и я шел дальше как ни в чем не бывало. Оказалось, что можно и на морозе переходить вброд речные протоки.

19 ноября, как известно, начались наступательные бои советских войск под Сталинградом, начался перелом войны. Неимоверно быстро положение на Сталинградском фронте коренным образом изменилось. Немцы из нахальных ликующих победителей превратились вдруг в жалких замученных бродяг.

Валентин Иванович Буриков в декабре был переведен в Нерючинский разведрайон, а на его место в отделение подсчета запасов был назначен некий Ткачев из Оротукана, имевший уже большую практику в работе по подсчету запасов. Еще годом раньше, в конце 1941 года, мне рассказывал геолог Тенькинского разведрайона И. И. Крупенский о том, что И. Е. Драбкин говорил ему о намерении назначить меня начальником нашего отдела, а В. И. Бурикова куда-то перевести. Не сделал же он этого из-за какой-то моей оплошности. Теперь я не могу вспомнить, какой. Помню только, что это была какая-то пустяковая оплошность, которой я сам не придавал никакого значения. Но я совсем не рвался к тому, чтобы куда-то выдвинуться, что-то возглавить, потому что не был карьеристом. Тем более что я относился к своей работе в аппарате управления как к делу временному. Поэтому я безразлично отнесся к тому, что И. Е. Драбкин раздумал меня выдвигать, а И. И. Крупенский удивлялся этому.

Еще одна стычка с И. Е. Драбкиным случилась у меня незадолго до поездки в дом отдыха. В своей пояснительной записке тогда я отразил имевшие место парадоксы в подсчете, обусловленные неправильной системой блокировки золотоносных площадей, о которых я уже рассказывал (см. главу «В Санга-Талоне», — Ред.). Вопреки своему обыкновению, на этот раз он прочел мою записку, вызвал меня и начал разносить за то, что я не согласовал с ним содержание записки, которую он должен подписать. Он был неправ, потому что недостатки в системе, ведущей к ошибкам, нужно было срочно устранить, а он не понимал этого и мешал работе. Но мне не удалось объяснить ему это в доходчивой форме, и я плюнул, решил — черт с ним.