Феликс Хартлауб - В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939– 1945

– Я больше не могу! Я действительно не могу больше продолжать это безумие, господа! Как мне пережить, что фельдмаршал Х. был повешен? Это конец немецкому дворянству и конец нашей армии в моем понимании. По сравнению с этим все прошлое ничего не стоит.

Кто-то налил ему коньяку, и офицер машинально поднял бокал, но пронес его мимо своего носа картошкой и рта. Плотно сжав губы, он посидел немного, а затем встал и боязливо, чуть ли не на цыпочках, направился к выходу, приветствуемый со всех сторон.

Через некоторое время всех охватило беспокойство, и кто-то сказал:

– Господин доктор, может быть, вы взглянете на улице, не случилось ли чего с нашим подполковником.

Тот пожал плечами, вышел и в полутора метрах от входа в офицерскую столовую обнаружил пропажу. Подполковник стоял, упершись лбом в ствол березы, широко раздвинув ноги и тихо покашливая. Он спокойно дал осветить себя карманным фонариком.

В это время мужской хор из нижестоящего штаба разучивал песню «Небеса покоятся…».

На кухне что-то громко шкварчало, а в кладовой играли в настольный теннис. Видимо, мастера не хотели терять квалификацию. Чпок, чпок – все быстрее бился об стол шарик.

Через час «он» решил позвонить в комнату подполковника. Трубку сняли, но ничего, кроме тяжелого прерывистого дыхания, не было слышно.

Собственно, «он» еще раньше твердо решил не думать о 20 июля и обо всем, что было с этим связано. В офицерской столовой этот вопрос тоже стал полным табу, хотя многих разворачивавшиеся события в той или иной степени затрагивали – у одних пострадали родственники, а у других ближайшие друзья. Люди чувствовали себя несчастными. Ведь никто из присутствовавших тогда не был в состоянии дать оценку происшедшему событию, это смогут сделать лишь потомки.

Рассуждения же на эту тему стоили ему последнего друга. Им был его школьный учитель Эккехард. После того как «он» побывал в августе в отпуске и с момента его возвращения на службу письма с четырьмя мелко исписанными страницами, которые раньше приходили каждую неделю, перестали поступать.

Тогда после обеда накануне его отъезда из отпуска они три или четыре часа прохаживались взад и вперед по душной, залитой солнцем улице, оставляя следы каблуков на размягченном асфальте. По обеим сторонам лежали одни развалины, и никто не мог слышать их разговор. Только пара русских женщин разбирала в руинах кирпичи.

Из-за постоянных бомбежек и того обстоятельства, что учитель был вынужден сам готовить еду и заботиться о себе, Эккехард заметно сдал, потеряв в весе минимум 20 фунтов. Ко всему добавлялось застарелое желудочное заболевание, и теперь его можно было узнать лишь с большим трудом.

Их разговор вновь и вновь возвращался к повешенным генералам и к тому, что с ними сотворили до этого. Рассуждали они и о том, почему обвиняемым не дали хотя бы рассказать о причинах их поступка. Ведь чем-то эти люди руководствовались, и они отнюдь не были полными идиотами. Наоборот, между нами говоря, их считали образцовыми представителями правящей верхушки, лучшими из лучших!

Эккехард на протяжении многих лет являлся председателем местной ячейки «Стального шлема» [52] «Стальной шлем» – немецкая правоконсервативно-монархическая политическая и боевая организация в 1918–1933 гг. Создана в декабре 1918 г. в Магдебурге реваншистски настроенными офицерами после поражения Германии в Первой мировой войне. Евреям и социалистам членство в организации было запрещено. Руководителем «Стального шлема» с момента его основания и до включения организации в состав штурмовых отрядов после прихода к власти нацистов был Франц Зельдте. Поскольку численность германских вооруженных сил по условиям Версальского мирного договора была ограничена, члены «Стального шлема» рассматривали себя как «резерв» немецкой армии. Его численность в 1930 г. достигла 500 000 человек. В 1929 г. «Стальной шлем» объединился с другими правыми организациями и партиями – НСДАП, Немецкой национальной народной партией, «Рейхсландбундом» и Пангерманским союзом – в так называемый «Гарцбургский фронт» против правительства Генриха Брюнинга, социал-демократической и коммунистической партий. Многие члены «Стального шлема» впоследствии сделали карьеру при нацистском режиме. В частности, композитор Герман Блюме, написавший много маршей и песен для «Стального шлема», позднее стал известным автором пропагандистских песен нацистского режима. Некоторые его марши используются современным бундесвером. В 1951 г. организация была восстановлена и существует до сих пор, хотя и не имеет политического веса. и организовывал в школе молодежные отряды. Затем он всего себя отдал работе в обществе «Национал-социалистическая народная благотворительность». В Австрию Эккехард въехал, следуя на своем стареньком мотоцикле непосредственно за немецкими воинскими частями. Причем, несмотря на отсутствие у него необходимых документов – учитель действовал по своей собственной инициативе, – на всех контрольно-пропускных пунктах его никто не задерживал. К национал-социализму он примкнул после длительной и тяжелой внутренней борьбы. Однако теперь, после прочтения сообщений о процессе «народного трибунала» с фотографиями генерал-полковников в полосатых робах и прослушивания выступления фюрера в «Немецком еженедельном обозрении», его настрой резко изменился.

– Этот человек – сущий дьявол или посланник черта на земле, – заявил учитель. – Ты можешь говорить все, что угодно, но наш народ, народ поэтов и мыслителей, потерял свое благородное лицо и оказался исторгнутым из сообщества западных народов. Вспомни хотя бы Ранке [53]. Мы выпали из общего развития, основанного на гуманизме Реформации, Просвещения и германского движения. Где твой остров Делос [54], где твой Олимп, на котором мы оказывались во время больших праздников? Помнишь, мы обрели себя, и не только мы, но и дети из ближайших окрестностей, и вместе организовывали таинственные обряды… Дружок, доставь старику радость и покинь как можно скорее это разбойничье гнездо, это логово оборотней. Ты погрузился в кровавый мрак, и он в какой-то степени захватил тебя. Попросись на фронт. Лучше переведись к десантникам-парашютистам или человекам-торпедам, только выберись оттуда. Это твой нравственный долг, слышишь меня?

«Попроситься на фронт? – размышлял «он». – Но это означает испытывать судьбу. – Однако Эккехард давно, со времен его учебы в школе, когда «он» с отличием защищал свои рефераты, так долго не говорил. Конечно, Г. отличало что-то демоническое, глубоко чуждое. И в этом с учителем нельзя было не согласиться. – Однако мы, возможно, не должны мерить его нашей обывательской меркой, с точки зрения нашей буржуазно-гуманистической впечатлительности, свойственной XIX веку. Ведь сейчас совсем иное время, другие масштабы задач, поставленные новым столетием. Столетием великих и ужасных мировоззренческих войн. Об этом говорил еще Фридрих Ницше. Что же касается жестокости, а она есть, и я ее не отрицаю, то она претит таким людям, как мы, и Эккехарду в частности, и это само собой разумеется. Однако жестокость является неотъемлемой чертой этого столетия, и в ней проявляются элементарные древние инстинкты. И так должно быть. И хотя как человек я этого не одобряю, но не замечать такого положения как историк не вправе.