Феликс Хартлауб - В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939– 1945

Что же касается этих фотографий, опубликованных в газетах, то мне кажется, что о чувствах, которые они вызывают, и говорить не стоит. В них просто проявляется известный восторг индейцев при снятии скальпа с поверженного врага…».

«Он» озвучил свои мысли, и на этом их дружба с учителем закончилась. Эккехард только поднес руку к лицу, как будто скрывая зевоту или заглушая клацанье зубов, – его в последнее время иногда охватывали приступы лихорадки. Кожа на ввалившихся щеках начала походить на пергамент, а и без того маленькая голова, с жидкими неухоженными волосами, казалось, стала еще меньше.

Они, конечно, открыто не разругались. Только отошли друг от друга на некоторое расстояние. Стоя напротив своего ученика, Эккехард на прощание почти шепотом спросил:

– Итак, ты подашь рапорт по возвращении или нет?

Задав вопрос, учитель в ожидании ответа повернул голову в сторону, где слышался лишь звук перекладываемых русскими женщинами кирпичей. От нагретой груды кирпичного мусора шел жар, и это стало ощущаться особенно сильно после захода солнца. Ближе же к ночи состоялся новый авианалет, как обычно силами от пятидесяти до шестидесяти «Москито» [55], и отблески начавшегося пожара были еще долго видны из окна уносившегося прочь курьерского поезда.

Позже во время очередного налета имущество Эккехарда сильно пострадало от разорвавшейся бомбы – две комнаты выгорели дотла. Сгорела и часть книг, которые он так и не решился вывезти в безопасное место. Затем его, скорее всего, тоже призвали в армию, ведь теперь появились специальные воинские части с передвижной диетической кухней для людей с желудочными заболеваниями. В этом случае молчание учителя было вполне объяснимо. Не исключено также, что его вместе с учениками могли отправить на сбор картофеля, вручив лопаты.

Как бы то ни было, требование Эккехарда в том, чтобы «он» написал рапорт о своем переводе на фронт, не поддавалось объяснению. Видимо, учитель просто не подозревал, что его бывший ученик увяз здесь настолько прочно, что уже самому себе не принадлежал!

Это становилось все заметнее во время коротких отпусков, которые являлись просто необходимыми. И хотя требовалось хоть немного отдохнуть от всех этих донесений об обстановке и карт, все равно без огромного потока почтовых поступлений «он» себе жизнь больше не представлял. Возможно, именно в этом безжалостном и изнуряющем труде и заключалось его жизненное предназначение.

Его собственная жизнь вместе с личными проектами и наработками уже давно отошла на второй план – «он» просто превратился в «острый карандаш» для записей и «зоркий глаз» по считыванию информации. Причем от постоянного верчения во все стороны и бессонницы голова у него часто болела. Но все это помогало ему быстро схватывать все те буквы, которые Г. высекал на скрижалях истории, хотя они и были нередко написаны вкривь и вкось.

В то время «он» начал слагать стихотворение о 20 июля. Ему было просто необходимо еще раз попробовать свои силы в поэзии. События в стихе описывались как бы со стороны и разворачивались за пределами особо охраняемой зоны. В стихотворении говорилось о крестьянине, услышавшем выстрел и остановившемся за плугом, а также о постовом, прервавшим свой обход. Об испуганно поднявшейся в воздух стае голубей. Причем у всех у них одновременно на мгновение возникло чувство, будто бы остановилось сердце мира и Земля на секунду перестала вращаться. Затем непостижимым образом стало появляться ощущение, что все вернулось на круги своя – постовой продолжил обход, стая голубей уселась на ветках дерева и так далее. Заключительная же строфа посвящалась торжественному обращению к участникам заговора. Но переход к ней еще не был закончен. Само же стихотворение «он» завершил такой строкой: «Так не годится, господа, так не пойдет!» Однако смена тональности оказалась слишком резкой и звучала как объявление конферансье перед выступлением Цары Леандер [56].

Сам же «он» при звуке выстрелов и разрывов снарядов ничего подобного не чувствовал. И это следовало честно признать. К тому же ухо настолько привыкло, что оно их почти не различало. Тогда вокруг уже много стреляли, не говоря уже о взрывах, производимых «Организацией Тодта», и грохоте зениток. Да и линия фронта была уже относительно близко.

Как-то раз погожим деньком в обеденный перерыв «он» расположился у женского общежития штабных работниц на траве на лужайке возле шезлонга машинистки, в которую был по уши влюблен. Его отношение к ней ни для кого не являлось секретом и вызывало лишь добродушные улыбки.

Девушка недавно подвернула ногу и теперь была вынуждена держать ее горизонтально. Причем бинт, которым перевязали ногу, явно требовал замены.

– Разрешите мне, пожалуйста. В конце концов, я тоже доктор. Правда, не медицины. Но и не свинья. Разве вы не знаете этот анекдот? – пошутил «он».

На такую фривольность его сподвигли ее стройные загорелые ножки и раздельный купальник. Причем верх у нее прикрывала только завязанная узлом под грудью легкая накидка. На лукавую улыбку, говорившую о ее хитрости, «он» тогда не обратил внимания.

На бельевых веревках вокруг висели чулки и трусики. На отдельной же веревке для просушки болтались белые бинты. Она попросила его помочь наложить их на ногу, что оказалось далеко не простым делом. И поэтому им было не до разговоров. Однако ее очень беспокоила возможность появления русских самоходок и самолетов-разведчиков, звук моторов которых ей постоянно чудился. Между тем зенитки уже давно вели беглый огонь, но рассмотреть на небе что-либо не представлялось возможным – солнце било прямо в глаза.

Тогда «он» пошутил, предположив, что непонятный шум вызван тем, что какая-нибудь козочка, видимо, попала на минное поле. Однако на пути в столовую ему попалась легковушка, где сидел раненый морской офицер. Ему едва удалось выбраться из разрушенного бомбой блиндажа, и проезжавший мимо водитель помог ему забраться в машину. Теперь же он вез его к майору медицинской службы. Раненый походил на перебинтованный и наклоненный вперед стонущий куль. Волосы у него на голове с одной стороны были полностью опалены, а из уха текла тоненькая струйка крови. Рядом же на сиденье лежала порванная окровавленная карта с нанесенной обстановкой, которая могла оказаться для военной истории весьма ценной.

Время, проведенное здесь, ничего общего с обычным течением времени не имеет. Оно больше похоже на вечность. Дни как две капли похожи один на другой. Одни и те же повороты. И год, впитавший в себя все шесть военных лет, кажется, никогда не кончится. Тут в единое целое слились все моменты войны. Прошедшие годы кажутся не ушедшими в историю, а все еще продолжающимися, тогда как действительность представляется куда-то уплывающей. Календарь же используется лишь для поддержания связи с внешним миром и определения дня икс, а также сроков донесений. Однако внутри особо охраняемой зоны показания календаря играют лишь ограниченную роль.