Феликс Хартлауб - В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939– 1945

– Путци! Не лай столь яростно! – одернул пса фельдфебель.

Пришедшие буквально рухнули на стулья перед коммутатором, за которым деловито хозяйничал фельдфебель. От всего этого неожиданного шума повар перепугался и потерял одну из своих тапочек.

– Думается, что его превосходительство не обидится и позволит нам немного отдохнуть, выпив по бокалу крюшона, – промолвил капитан медицинской службы.

В это время фрейлейн Раушколь поставила свой стакан на мозаичный пол и оперлась о него растопыренными пальцами. Вскоре ей удалось выпрямиться.

– Господин доктор, уже поздно, – сказал фельдфебель. – Ведь вам с утра на службу…

С этими словами, чтобы сгладить возникшую неловкость, он вновь наполнил стаканы крюшоном и произнес:

– Фрейлейн Раушколь, его превосходительство будет сильно гневаться. Возможно, ввиду позднего часа и того, что завтра предстоит трудный рабочий день…

– Черт возьми, теперь вы будете меня воспитывать! Подумаешь, поздний час! Ничего с вами не случится!

Она вскинула руку в немецком приветствии и, не договорив, рухнула на пол, увлекая за собой посуду со стойки буфета.

Тем временем капитан медицинской службы схватил повара за верхнюю пуговицу поварского кителя, за которым проглядывалась грудь, обросшая рыжими волосами, и прорычал:

– Интересно, как вы себя поведете, когда русские однажды подобно лавине прокатятся здесь, что вскоре, вероятнее всего, и произойдет!

Однако повар, вместо ответа, попытался пожаловаться на свое больное сердце. Но это ничего не дало.

– Я скажу вам, что надо будет сделать. У нас остается только один выход, – продолжал бушевать капитан медицинской службы.

Внезапно, таинственно понизив голос, он чуть ли не шепотом проговорил:

– Только одно – умереть!

Затем, шатаясь, словно былинка на ветру, он, прихватив свою подругу, на цыпочках направился к выходу и вскоре уже на улице запел:

– «Одевайтесь потеплее, тирли-бом, тирли-бом, одевайтесь потеплее…»

«Лучше быстренько допить свой бокал и убраться отсюда подобру-поздорову, – подумал «он». – А то фельдфебель уже скрылся в проеме, где стоит коммутатор. А это пойло на самом деле довольно вкусное. Как говорится: „Да здравствует Цезарь, идущие спать приветствуют тебя“. Одно только плохо, что спать придется опять одному».

В коридоре под тяжестью настоящей человеческой горы тихо поскрипывали половицы. Это шел грузный полковник из первого отдела по прозвищу Шанхай-Лили. Он был настоящим поэтом, творившим под псевдонимом Шюттельраймер. Теперь полковник шел, пританцовывая и что-то тихо напевая, просунув пальцы одной руки между пуговиц мундира, а другую уперев в бок и держа в ней сделанный из бумажной салфетки веер. В пронзительном свете ламп без абажуров, висевших прямо над головой, его тщательно ухоженное, бронзовое от загара лицо, обрамленное благородной сединой, смотрелось не так импозантно, как ему того хотелось. Полковнику никак не удавалось скрыть свой возраст, хотя он и прилагал для этого немало усилий. В то же время для увольнения по старости, о чем Шанхай-Лили так втайне мечтал, годков не хватало.

Но хуже всего было то, что полковник с каждой неделей становился все грузнее, и процесс этот не останавливался. В результате создавалось впечатление, что шея у него отсутствовала и голова с толстыми щеками сразу переходила в туловище. Со спины его необъятный торс вообще казался квадратным. Интересно, где он доставал столько материи, чтобы задрапировать свое тело? Не меньшей загадкой оставался и размер его униформы.

Повышенная потливость не являлась свидетельством слабого здоровья, хотя полковник частенько промокал пот со лба гигантским шелковым носовым платком. И как такой огромный лоскут помещался в кармане его брюк, тоже было непонятно. Казалось, что он является настоящим фокусником. И это впечатление усугублялось его умением прятать в своих карманах бессчетное количество различных записок, смешной привычкой стрелять глазами и способностью выпускать из носа густые клубы табачного дыма. При этом сигарету в его толстых, как сосиски, белых пальцах, унизанных кольцами, различить было невозможно.

При приближении этой массивной фигуры, чем-то напоминавшей пагоду, шерсть на Путци вставала дыбом, а обычно стоявшие торчком уши прижимались к низко склонявшейся голове собаки. Павлин же, непонятным образом переживший зиму за стеной из сетки-рабицы, от страха закрывал глаза и пытался взлететь, маша ослабевшими крыльями.

Полковник длительное время провел в Китае в составе военной миссии и теперь пил свой спецкоктейль, изготовлявшийся строго по его рецепту, исключительно из серебряной чаши, украшенной китайскими драконами, которую он отдавал на сохранение фельдфебелю, заведовавшему кухней. Говорили, что вместительная берлинская квартира Шанхай-Лили была сплошь уставлена вазами и бронзовыми фигурками, разлетевшимися на куски уже при первом массированном налете неприятельской авиации, в чем томми являлись большими специалистами.

При всем при этом полковник слыл мастером рассказа различных пикантных историй из жизни китайских борделей, которые будоражили воображение его слушателей. Причем во время повествования Шанхай-Лили не переставал сетовать на безрадостно проведенные годы своей молодости. А так как по окончании войны ничего хорошего ему ожидать не приходилось, то он искренне желал, чтобы она длилась как можно дольше. И действительно, писем, за исключением выписок банковского счета, этот человек вообще не получал.

Такой невероятной черноты еще ни разу наблюдать не удавалось. Обычно голые кроны деревьев на фоне неба все же различались. Звезды на небосклоне тоже должны были светить, ведь погода после ужина оставалась ясной.

Дорога узкой лентой вилась меж высоких и глухих стен из листвы, порой теряясь в темноте. Как было бы прекрасно когда-нибудь засунуть по локоть руку в эти листья! Или, насвистывая, медленно пройтись босыми ногами по шуршащей под ними опавшей листве под звуки весело гудящего на реке колесного парохода. Но сейчас такое невозможно, и ни одного судна видно не было.

На небе ярко разгорелась одна звезда, за ней другие, и тьма начала постепенно отступать. Но темнота, причем такая, какую «он» еще ни разу в своей жизни не видел, все еще безжалостно давила. Тусклый свет звезд выхватывал из нее то кусочек ковра из листьев, который, казалось, начинал дымиться, то засохший ствол дерева.

Все казалось каким-то нереальным. И если бы ноги, которые шесть раз на дню проходили по этой тропинке, не находили бы дорогу автоматически, то «он» никогда бы не добрался до дома. Причем его ботинки громко топали, когда «он» шел по тропинке, и начинали чавкать при попадании на влажную лесную почву.