Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Сегодня я так причесана. Всем нравится. Я похожа на ту карточку, которую Вы любите. Волосы выигрывают в цвете и воздушности. Но очертанья другой прически больше подходят к моей душе.

А сегодня – снег…

Сейчас получила телеграмму от отца «паспорт получится тридцатого». Пишите: Poste restante, Paris [404]. Я совсем во сне, или совсем больна. Мой милый Бамонт.

Monsieur Constantin Balmont

12 Museum Road

Oxford

Бамонт, не забывайте меня. Скоро напишу. Все очень просто, но трудно рассказать. Пишите все, что думаете обо мне – если думаете о Лелли!

Бамонт, дорогой, простите, ради Бога, и верьте, что Ваша маленькая Лелли думает о Вас каждый день, и часто всеми силами желает Вашего присутствия и ждет Ваших писем. Я послала Вам открытку по приезде в Париж, а René до этого писал Вам 2 раза. Неужели Вы ничего не получали? Мы страшно заняты театром Grévin, где проводим весь день. Пока вынуждены ставить глупые водевили для привлечения публики. С сентября рассчитываем ставить серьезные пьесы. Вот и вся наша жизнь, горячая и деятельная, перемешанная с разными надоедливыми интрижками, неприятностями и т. д. Понимаете, что при таких условиях нет возможности сосредоточиться и дать себе или кому-нибудь другому ясный отчет во всем, как я привыкла делать в своих письмах к Вам. Маме и папе пишу кратко и редко. А Вам – Вам мне больно писать так, как сейчас, неполно, нецельно. Каждый день мучаюсь этой мыслью. Столько хотела бы рассказать Вам обо всем, чтó увидела и узнала. Как бы мне хотелось.

А где Ниньчик? Целую Вас и Катю и люблю Вас бесконечно.

Monsieur Balmont,

Merci de votre mot. Nous travaillons ferme et malheureusement on nous force à jouer des pièces inférieures et drôles?? C’est la direction du musée qui nous impose cette condition pour nous autoriser seulement en octobre à jouer des choses sérieuses enfin… Nous ne manquons pas de courage.

Votre

R. Pillot [405]

Бамонт, простите мое бесстыдство: я пишу Вам, чтобы просить у Вас денег. До сих пор не писала Вам потому, что чувствовала возмутившую Вас «убогость» моих писем. Я люблю Вас, Бамонт. Я Люси и Лелли. Вы увидите. Мелочная деятельность мешает мне сосредоточиваться и быть Лелли в письмах, как прежде. Лучше не писать!

Я жду Вас и Катю. Когда Вы будете в Париже? Мы оставили театр Grévin на днях. Ищем другого театра. Пока я довольна свободой. René страшно утомлен и болен. Вы не можете себе представить, какая мука видеть его бледным, усталым, измученным, знать, что неделя отдыха в деревне возвратила бы ему все его силы – и не иметь ни одного су в кармане. Мы жили тем, что получали в театре. Мама прислала мне 1 раз 100 francs за все время и теперь мы едим очень мало и в долг. René, чувствуя Вашу антипатию, умолял меня не просить у Вас денег. Но, Бамонт, он моя жизнь, и солнце гаснет для меня по мере того, как меркнут его глаза. Мне нужны деньги, чтобы хоть на неделю уехать на берег моря, подальше от этой жары, пыли и грязи. Я возвращу Вам все зимою. В Ваших последних письмах Вы как будто забыли Вашу маленькую Лелли – но я Вас люблю, и потому решаюсь просить Вашей помощи. Пришлите, сколько можете. Простите, Бамонт, дорогой, я так измучена, я так хотела бы плакать на Вашей груди. Простите.

Ах да, Mme Лемпицкая давно уже просила меня «исходатайствовать» за нее, чтобы Вы достали ей какую-нибудь работу – перевод – рекомендовали бы ее в какой-нибудь журнал, – что-нибудь, словом, чтобы она могла зарабатывать немного [406].

Простите, Бамонт, «на этот раз еще убогое» письмо.

Будьте искренни с Вашей маленькой Лелли во имя Вашей прежней и моей настоящей любви – это правда, Бамонт.

Приезжайте скорее. Поцелуйте Катю.

Бамонт, мерси. Я была очень огорчена. Это имело вид: «Вы просите денег? Вот деньги», – и потом холодная открытка… И «Я Ваш» в конце показалось мне ложно. Какой ужас эти деньги. Мне так холодно всегда от них. Особенно в этом случае. Хотелось брыкнуть, как лошадь, и убежать от этих двух бумажек. И тут же другая мысль: «Он болен. Он поправится», – заставила меня протянуть к ним руку. Это ужасно. После того, как я Вам писала – René совсем расклеился и доктор велел немедленно уехать на месяц в деревню, говоря, что его организм, несмотря на удивительную крепость и здоровье, страшно утомлен деятельностью. Теперь ему лучше.

Пишите, Бамонт, – если я ошиблась. Катя, дорогая, милая, крепко, крепко Вас целую, как мою милую старшую сестру [407]. Где Ниньчик?

Я Вам писала в Bruxelles [408], Бамонт, – получили ли Вы мое письмо? Где Вы и Катя? Если напишете мне совершенно искреннее письмо, буду очень облегчена, так как мне кажется, что Вы так далеко, что Вы больше не понимаете, не любите Вашу Лелли. Не хватает смелости писать Вам. Мама в Лозанне. Мы ищем ангажемента на зиму.

Бамонт! Простите карандаш – я нездорова и пишу в постели. René гуляет и я одна – совсем одна и с Вами. Мне так хотелось бы болтать с Вами просто, по-дружески, как прежде! Но есть что-то, чтó Вы во мне не понимаете. Так в последнем письме, почему Вы говорите о «побежденных»? Вы считаете меня «побежденной»? Да? О, Бамонт, Вы забыли Вашу Лелли! То, что, по-Вашему, победило меня – в сущности ничего не изменило во мне. Я, правда, переживаю какую-то «crise» [409], какой-то глухой переходный период, после которого знаю, что наступит гроза – и за ней новый свет, новый простор неизведанной чистоты…

То, что мешает мне писать – это и есть именно шум, временное состояние, а не что-нибудь иное. Наоборот, в Короче я была на высоте победы после одного из пережитых периодов борьбы, – и потому писала Вам спокойно и ясно.