Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Шлю Вам свои «Сонеты Солнца». Я уверен, что в Вашей передаче многие из них очень полюбятся Французам. Кстати, это – новое издание и, быть может, Вы напишете небольшой очерк о книге [415]. Шлю также книгу свою «Край Озириса» [416]. В ней отметки карандашом, что пойдет в моей книге, которая да будет называться (если это хорошо звучит по-Французски): «Le lointain bleu *– Impressions de voyages» [417]. В оставленном у Вас тексте, кажется, по моей нумерации, 140 страниц. Эти страницы будут составлять конец книги, а порядок материала следующий:

2 января. Утро.

Вы видите, Люси, работать Вам придется, как Геркулесу. «Край Озириса» я послал Вам сегодня. Материал о Индии пришлю на днях. «Змеиные цветы», Вы сказали, у Вас есть [419]. Напишите мне поскорее. Благодарю А. Фонтэнаса и M-me Fontainas за стихи [420]. Я им напишу. Прилагаемый очерк о Достоевском не поместит ли он где-нибудь, – где захочет [421]. Был бы очень рад.

Слушаю Океан. В душе жажда творчества.

Целую Ваши руки.

Всегда Ваш «Бамонт».

*Может, Вы придумаете что-нибудь более красивое?

P. S. Елена [422]шлет ласковые приветы Вам и Marcel Bloch’у.

Бретань. 1922. 22 января. Ночь.

Люси, милый друг, я вернулся домой и пишу лишь два слова. Страшно устал. Как жаль, что меня не было, когда Вы были здесь [423]. Очень это огорчительно.

Посылаю Вам листок слов, которые Вас затруднили. Теперь они будут Вам все ясны. Французское название «плавунца» Вы найдете по Латинскому термину верно у Ларусса.

То, что мною выбрано из написанного о Мексике и Египте, непременно должно войти в книгу. Когда у Вас наберется страниц 100–150 готовых, мы произведем точный подсчет букв и строк и выясним соотношение Русского текста с Французским. Менять указания Боссара [424]мы к сожалению никак не можем. Надо иметь 400 страниц, на странице – 36 строк, в сроке – 40 букв. Не пугайтесь. Это лишь сразу кажется страшно.

Милая, простите, что только эту скуку пишу. Завтра надышусь Oкеаном и здешней тишиной, и напишу что-то лучшее.

Привет Вашему мужу. Целую Ваши руки.

Ваш

P. S. Елена шлет свои нежные чувства. Завтра пишет Вам сама. Пожалуйста, разведайте, выдумщик ли Жироду [425]или нет (ибо в 1-м случае он для меня –3.000 франков, во втором +3.000 франков. Различие!) [426].

Бретань. 1922. 27 января.

Вечер.

Милая Люси, вчера я мысленно говорил Вам разные слова, и прежде всего то, что, отдохнув от суетливого пути и почувствовав, что душа моя целиком ко мне вернулась, я вдвойне и втройне жалею, что Вы и ласковый муж Ваш были здесь в мое отсутствие. Как бы мы обрадовались друг другу, и сколько бы читали, и сколько бы говорили! Malheureux que je suis! [427]Мы проходили бы около пенящихся волн Океана! Около Океана я никогда не чувствую себя неудачным и скучным. Какой случай быть блестящим потерян! Я чувствую, что Вы улыбаетесь, и перехожу к другому.

Касательно Жироду я уже написал одному его приятелю, и пока ничего не нужно воспринимать и предпринимать в этой грустной области. Если обещанные 3.000 франков не посланы из министерской кассы, очевидно, их нет, или еще нет. Хуже, если их уже нет – с отшествием Бертело [428]. Так или иначе, на ближайшей неделе я буду в ясности.

В Ницце я не погибал – совсем напротив. Но некие надежды мои погибли. Т. е., на моем вечере поэзии было 30 человек. Но я гостил в имении, где было сказочно прекрасно. И, если бы не мысль о покинутых, я бы долго оттуда не вернулся. О, мне даже больно об этом думать.

Елена и Миррочка [429], кажется, уже написали Вам длинные письма.

Я радуюсь, что Вы принялись вплотную за мою Мексику. Когда Вы кончите перевод всего, и мы прочтем его вместе, и сдадим в печать, мне кажется, я буду чувствовать, что небо действительно голубое и желанное. Ведь это будет начало нового моего литературного бытия. И цветок нашей нежной дружбы. Мы вдвоем, я и Люси, переплывем моря и войдем в сердца.

Я не говорил Вам. Конечно, Александра Васильевна Гольштейн (относящаяся к Вам однако хорошо) приревновала. Я отстоял Вас всячески. Я подчеркнул, что именно Вас хочу для перевода моих стихов и прозы. Она воображала, что Ренэ Гиль будет в обиде на меня [430]. Я ему написал, рассказал о Боссаре, о том, что Вы переводите меня, что мне хотелось бы слышать от него, что в нем нет никакого недружеского чувства. Он мне пишет, что конечно нет, что он напротив радуется этому, и приветствует в этом Вас и меня.

Я очень рад, что никакой тени тут не пробежало. И мне кажется, что у меня много цветов в руках, и я их протягиваю и я их бросаю – Вам, только Вам *.

Люси, я пишу сейчас роман, «Под Новым Серпом». Там моя родная деревня, и детство, и юность, и все [431]. Ведь Вы переведете это, когда я кончу?

Листок слов прилагаю.

Просьба. Не можете ли мне послать небольшой курс орнитологии (о птицах), а также какую-нибудь монографию о перелетах птиц? Мне крайне нужно. Если у Вас нет, попросите у кого-нибудь. Или, справившись, велите какому-нибудь магазину послать мне наложенным платежом. Очень прошу.

Зачем мы не вместе? Мне грустно.

Кончаю письмо в полночь. Буря, молния и гром. Совсем волшебство. Приветы нежные.

Ваш К. Бальмонт.

*Не вернее ли, что Вы сейчас сплетаете венки, я же буду наслаждаться их красотой.

Бретань. 1922. 31 января.

Люси, я посылаю Вам два малые документа. Сопоставьте числа, и Вы увидите, где правда и где в вежливой форме наглая ложь [433]. Впрочем не все ли нам равно. Главное следствие: мой очерк не появится в «NRF». Значит можно и нужно поместить его где-либо в ином месте. Если Вы имеете такое место, пожалуйста, отдайте туда. Мне все равно, где. На Божьей ризе или у Дьявола на спине, безразлично.

Простите, что я бранюсь. Людишки так надоели мне. «Коротенькие души», как говорит Достоевский.

Милая, напишите мне несколько ласковых слов.

Ваш К. Бальмонт.

Бретань. 1922. 5 февраля.

Люси, милая, простите машинную рукопись, но у меня болит рука. Я отвечаю на Ваши письма тотчас же, разве с промедлением одного дня, а если бы не бесконечная работа, я писал бы Вам ежедневно. Насчет моих скобок к чудовищному слову Орнитология, Вы неправы. Конечно, я знаю, что Вам известны и орнитология, и ихтиология, и всякие логии, но дело в том, что я питаю к ним глубокое отвращение, как и вообще, к искажению Русского языка какими-либо иностранными словами, вводимыми без всякой надобности. Поэтому, уступая обычаю, я сказал Орнитология, а уступая собственному желанию говорить правильно по-Русски, сказал О птицах. Совсем так же, в письме к Елене, к Кате, или к кому-либо близкому, я много раз писал Ботаника и прибавлял Наука о растениях. Итак, не мучьте меня «Орнитологией о птицах», что, впрочем, очень остроумно, а достаньте мне о птицах вообще, и в частности о перелетах птиц, одну-две книги. Заклинаю Вас. У меня остановится из‐за отсутствия таких книг большая красивая работа, которая составит мою и Вашу славу, в этом я ручаюсь, т. е. в славе. Будьте добренькой. Мне это абсолютно нужно, и скоро. Не может быть, чтоб в Париже нельзя было этого достать. Кстати, если идти с С.-Жерменского бульвара по улице Бонапарта, по правому тротуару, в одном из маленьких магазинчиков, где выставлены сплошь научные книги, я видел прошлой весной книгу о перелетах птиц, с изображением на обложке отлетающих журавлей или чего-то в этом роде. Я тогда искушался ее купить, но кошелек мой был почти так же легок и воздушен, как мои стихи. Он не стал, правда, тяжелее, но, если это не дороже франков 20-и, я бы купил.