Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Вечер кончился вполне благополучно. Братья-писатели, не исключая и меня, отбыли домой первыми, все вместе, сомкнутым строем. При этом душка-христианин Хапхапкин-Пронырковский [573], прощаясь, сказал мне: «До свидания, милый». Скажите после этого, что человеческая природа не улучшается.

Строгая дуэнья, одобрите меня.

Одобрите меня еще за то, что я через Анну Николаевну расспросил Александру Васильевну о ее отношении к «Солнечным Видениям» [574]. И вот подлинные слова Александры Васильевны: «Вот это действительно хорошо. Тáк – стоит переводить. Великолепно перевела Людмила». Передаю во всей выпуклости.

И еще. С разных сторон мне передают, что Французы моими выступлениями в Сорбонне были захвачены [575]. Это, быть может, несколько смягчит Вашу суровую требовательность. Что до меня, я продолжаю скорбеть, что столько труда было вложено – для помрачительного зрелища полупустой залы. И тягостное чувство глубокого презрения к людям и нехотения жить не оставляет меня.

Завтра мы ждем Вас и Марселя к себе. Вы не забыли? Вечером. Приезжайте. Может быть, при беседе лучше выясним характер посыла в Женеву.

Приветы.

Ваш

К. Бальмонт.

1922.XII.23. 4-й час дня – Милая Люси, я только что получил Вашу пнэ [576]. – Криница, по словарю Даля, есть: ключ, родник, колодец на водяной жиле; отсюда производное, кринка, крынка. Я употребляю слово криница всегда в смысле: заветный колодец, свежительный заповедный ключ. Я в восторге, что Вы так быстро откликнулись. Не думаете ли Вы, что после заглавия каждого стихотворения хорошо поставить дату написания: 1-ые «Скифы» – 1899, 2-ые – 1922, «Париж» – 1914 (другие даты видны по дате книги) [577]. Касательно «Скифов» я дорожу приоритетом. Блок, коего «Скифы» появятся в «Revue de Genève» [578], был еще немой несмышленыш, когда я написал своих, и мои «Скифы» оказали также большое влияние на Брюсова, и вообще в свой час имели смысл боевого знамени, как вся книга «Горящие здания», о которой еще в нынешнем году, в Москве, на тайном собрании молодых поэтов читался, в этом смысле, доклад. (Времена катакомб!) В сегодняшнем дне есть нам – Вам и мне – маленькая радость: в «Comoedia» наконец нас хвалят, и весьма [579]. Вчера я обедал у Comtesse de Béhague [580]. Хозяйка ко мне и Куприну, особенно ко мне, была исключительно внимательна и мила. Были еще: Мережковский, Гиппиус, Бунин, Жалю, Анри де Ренье [581], пленительная жена поэта [582], которой я ухитрился сказать: «Госпожа! Вы меня сделали несчастным: Весь вечер меня мучает желание сказать Вам, что Вы – лучший сонет А. де Ренье» – Когда она спросила: «Разве это так?» – Я ответил: «Разве Вы в этом неуверены?» И она весело согласилась. Был еще Поль Моран, и какой-то путешественник по Африке, и какая-то красотка в воздушном серебряном платье. Все это было весьма шармантно. Рукопись «Ликов Женщины» еще пересмотрим. Кажется, их охотно напечатают, но мне хочется еще раз где-нибудь прочесть их.

Все-таки будем ждать Вас. Привет Марселю.

Ваш,

К. Бальмонт.

P. S. В душе моей бездонная грусть, и я хотел бы не быть [583].

1923. 12 января. 1 час дня.

Париж.

Милая Люси, я порывался после лекции к Вам. Но нельзя было. Пока не услышу Ваш голос – хотя через письмо – я в тревоге. Довольны ли Вы были мною 10-го? [584]

Я не успел ничего путного сказать той даме, с которой Вы меня познакомили. Я был слишком утомлен и взволнован видением Истар [585].

Шлю Вам текст. Недостающие несколько страниц доставлю днем в субботу.

Молю исправить возможно скоро. Я выступаю не 17-го, а 18‐го, в 9 часов вечера, там же. (В четверг.) [586]

Снесся ли с вами, телефонически либо иначе, мусью Мерсро [587]?

Ах, я хочу Вас видеть!

Шлю газету с нашей победой [588].

И шлю любок моего сердца.

Ваш

К. Бальмонт.

1923. 13 января. 4 часа дня. Париж.

Люси, посылаю Вам малые документы. Так я поступил? Завтра сделаю визит Вашей знакомой певице [589]. Окончание текста лекции посылаю заказным через час-два.

Всего лучшего.

Ваш

К. Бальмонт.

1923. 25 января. Париж.

Милая и дорогая Люси, у меня нет слов, чтобы выразить Вам, как я был счастлив и горд, когда Вы говорили в «Хамелеоне» в понедельник и во вторник [590]. Я любовался на Вас, и чувствовал, как Вы мне дороги. Я восхищался той легкостью, тем грациозным изяществом, с которыми Вы делали логические и художественные повороты, являли легко-перекручивающиеся извивы, напоминающие полет ласточки [591]. И – воистину – в женской душе больше язвящей, тонкой, жалящей прелести, чем в мужской.

Эти два праздничные вечера – как две розы в саду [592]. В саду, где мерцают и алая, и белая.

Только что написал – кажется, выразительное – письмо Андрэ Фонтэнасу и послал ему сонет по-Русски, по-Французски и по-Русски в Латинской транскрипции.

Пока пишу Вам, принесли Ваше письмо. Спасибо. Переводы чудесные. Особенно «Sans paroles» [593]. Завтра же постараюсь «поместить». В Женеву напишу. О comtesse Béhague пока не слышно. И вот уже неделю Jaloux мне не отвечает на письмо (что совсем нехорошо, ибо, кроме того, я заходил к нему, не застал, и оставил в двери визитную карточку). Не знаю, как заставить его заговорить – или хотя вернуть мне 1-ю часть романа в переводе.

Милая, в субботу будем ждать Вас и Марселя [594].

Светлых снов – и расцветающих часов!

Ваш

К. Бальмонт.

Париж. 1923. <3> [595]февраля.

Утро.

Милая Люси, мое молчание было бы совершенно неизвинительной небрежностью, если бы получение «Васеньки» [596]в Вашем чудесном переводе не совпало с тяжелыми днями, о которых именно Вам, столько уже для меня сделавшей, я не хотел говорить ничего. Эту неделю мы совсем изнемогали от полного безденежья, – и как раз в четверг, когда мне нужно было ехать в Народный Университет читать свой роман [597], у меня было – ровно франк с тридцатью сантимами на четыре билета в метро, да у Анны Николаевны нашлось пятьдесят сантимов на булку, которая явилась моим московским обедом в Париже. Я не написал Вам о «Васеньке» не оттого, что я был в унынии, нет, я был совершенно бодр и даже весел, но, во-первых, я напрасно мыкался по городу, наводя бесполезные справки, во-вторых, на меня напало, вероятно, не вполне нормальное упрямство, возбранявшее мне писать. Я думаю, что Судьба нас испытывает всегда лишь до известной степени. Во всяком случае, когда я весело глотал свой чай с булкой, это было шесть часов вечера, и я только что убедился, что до Университета мы сможем доехать, а оттуда придется идти пешком, что уж не так страшно. В семь часов газета «Слово» [598]уплатила мне 100 франков, и мы дополнили свой обед. В восемь часов мне принесли письмо от казначея сорбонского и при нем чек в тысячу франков за выступления. В десять часов в Университете мне вручили 100 франков, на которые я никак не рассчитывал, ввиду малочисленности слушателей. Это походило на реплики Судьбы. Но сейчас, соображая, что через месяц будет то же, за исключением сорбонских денег, я чувствую в душе безграничную усталость. Мне хочется спокойно лечь в постель, и, ни на кого и ни на что не жалуясь, уморить себя голодом, как это сделал благородный Ирландец, увидевший во временном несчастии вечный смысл [599].