Леонид Ливак - Жила-была переводчица

Как Вы? Отзовитесь! У меня рука болит, – посему кончаю.

Приветы.

Ваш

К. Бальмонт.

P. S. Жаль, если Вы не вступитесь за Бальмонта и Русскую поэзию против безграмотного лакея Мережковских, Жана Шюзвиля (Mercure de France, 1 сентября) [831]. Там ряд грубых передержек и ошибок. И все это – подлое наущение Зинки Гиппиус и этого убогого скопца, Мережковского, весьма алчного «богоискателя».

С.-Жиль. 1925. 6 ноября.

Дорогая Люси, я получил Ваше письмо от 28-го октября, но Ваше письмо, которое (как это должно заключить) было написано в ответ на мои слова о моей дружбе с Вами и с Шато, так и не дошло до меня. «Превыше» перевести трудно. Я его послал Вам лишь потому, что это – голос моей души. Нет, Люси, и я, и Елена и Мирра, мы не хотим Парижа окончательно. Мирра будет эту зиму учиться в Нанте, а я с Еленой или буду где-нибудь около Нанта, или уеду в Прагу. Париж все более делается irrespirable [833]. Чудовищный процесс Леона Додэ, где один честный человек борется с целой шайкой негодяев, убийц и провокаторов, продолжающих занимать государственные должности, вплоть до трусливого мерзавца Эррио *, – это такая низость, которая вряд ли, в такой аранжировке , мыслима даже в чекистском СССР [834]. Или же именно там бы место этому зверинцу. Если Додэ не добьется правды и его процесс не превратится в новый победоносно-разоблачающий процесс Дрейфуса (по размерам и значению) [835], трудно будет говорить о Париже, не соединяя этого слова со словом «презренье». Все слишком очевидно. С нетерпением жду Ваших впечатлений от разговора с Лесба.

Привет Вам и Марселю.

Ваш К. Бальмонт.

*его нежелание дать свидетельское показание в суде! дальше идти некуда!

Париж. 1925. 24 декабря. 10 часов утра.

Дорогая Люси, я с большою болью прочел письмо Александры Алексеевны Андреевой, которое, для краткости и точности беседы, прилагаю, хотя оно, по-видимому, предназначалось лишь мне [836]. В своем простосердечии, Александра Алексеевна, конечно, ошибается, предполагая, что я могу на Вас влиять. Это мне не даровано. Ваши желания или нежелания возникают свободно. Но мне хочется лишь попросить Вас пересмотреть Ваше решение. Может быть, как-нибудь возможно не наносить удар человеку, находящемуся в таких условиях, как Александра Алексеевна. Если возможно, это будет для меня истинным счастьем. Если нет… слово «нет» само себя исчерпывает.

На днях я послал Вам «Пророков» [837]. Не знаю, дошли ли. На почте невероятный беспорядок.

Приветствую Вас и Марселя со Святками и с Новым Годом. Елена кланяется. Хрестоматии доставлю Вам на днях, как и Грамматику.

Ваш

К. Бальмонт.

Париж. 1926. 11 января. 2½ часа дня.

Люси, миленькая, ежели можно, окажите услугу – Толстому, мне и La Ligne de Coeur , ждущей от меня с нетерпением моего слова о Толстом. Если б я начал его писать по-Французски, я бы его довольно сносно и написал. Но переводить себя это то же, что себя скальпировать. Неможно!

Если переведете «Орлиные Крылья» и пошлете Lanoë, – земной Вам поклон [838]. Если не можете, пожалуйста, верните – как pneu [839].

Привет Вам и Марселю. И он, и Вы, а Вы особенно *, были так милы-премилы у нас в последний раз [840].

Ваш

К. Бальмонт.

*Оба-равно, прибавляю я голосом «Великого Справедливца», как, смеясь, прозвала меня Катя.

Париж. 1926. 12 января. Вечер.

Дорогая Люси, спасибо Вам за перевод «Пророков» [841]. Есть 5–7 слов, которые хотел бы видеть замененными ( обман – illusion , это – не то, и crier – не взывать , говоря о Серафимах). Но это мелочи. Не мог я принять лишь одной фразы, нашей Безвременномечтанной. Смысл, избранный Вами, увы, неприемлем уже по одному тому, что он не правоверный: ведь Творец в довременности задумал совершенный Рай, а вовсе не труд земного бытия, который возник лишь как кара за ослушание.

Я позволил себе вычеркнуть эту фразу. Без нее отрывок, по-Французски, даже выигрывает.

День провел смутно и потому отправлю рукопись в «Менору» лишь завтра утром.

Пожалуйста (если будете переводить), исправьте в «Орлиных крыльях» двукратную описку (страницы 2-я и 3-я): вместо Алупки поставьте Гаспру .

Как Вам показался мой очерк?

Вчера я прочел поганую статью Эренбурга [842]. Она начинается смердяковской позой и ложью: перелом эпохи – и в писаниях тамошних , и в писаниях тутошних , и перелом эпохи отнюдь не в уничтожении крупного землевладения (которое вовсе не уничтожено, а лишь эксплоатируется коммунистами) и в национализации сейфов (ограбленных для злодейств Коминтерна на всем Земном Шаре и для личного разврата и обжорства Зиновьева, Каменева, Троцкой , и многих иных бандитов [843]), – а в пробуждении массового сознания в крестьянах, которые вот уже целый год систематически истребляют коммунистов в деревнях, – и в рыцарском стоицизме огромного количества Русских людей, которые, забыв свою Славянскую нерешительность, разметались по всему миру и несут свой свет людям в условиях крайней нужды, но и кристальной непримиримости с насилием, с кровавыми гяурами звероликого чекизма.

Этот маленький содержанец советских опричников, кроме всего, лживо умолчал о наилучшем писателе нынешней Москвы, Леониде Леонове, чья повесть «Петушихинский пролом», как изображение свершившегося перелома, неизмеримо выше всех Пильняков и Бабелей [844]. Но он не большевик, – et voilà le hic [845].

И никак не должно замалчивать весьма талантливого поэта, Александра Кусикова [846].

Вообще, весь очерк – воплощенное свинство, и – I wonder what you can do with this humbug [847].

Завтра Русский Новый Год. Шлю приветы. И хочу, чтоб летом в этом году мы съездили с Вами в Корочу.

Ваш

К. Бальмонт.

Париж. 1926.I.23.

Милая Люси, я до сих пор не поблагодарил Вас за отличные переводы, за Вашу верную службу «моим Пророкам», покушающимся завистливо на Вашу правую руку. В «Орлиных крыльях» оспариваю 3–4 слова. Копию Вам привезу, – как позовете нас.

Посылаю письмо Шато (блуждавшее и опоздавшее). Поздней он пишет, что 25–26-го будет здесь.

Спешу с жалкими предприятиями, обещающими какие-то просветы.

Лобзаю почтительно Вашу нежную длань. Привет Марселю.

Ваш

К. Бальмонт.

P. S. Lanoë, конечно, в восторге от нашего Орло-Льва. Пойдет в 4 №-е. Получили ли Вы до-небесные хвалы Вам и мне в Paris-Critique от 15-го января? [848]

Париж. 1926. 23 февраля.

Дорогая Люси, три лика маленьких Вандейцев [850]по-моему олицетворяют ни более, ни менее, как Александру Алексеевну, меня и Шато, прибегающих к Вашей магической силе литературно-алхимического делания. Письмо Ваше, скорбное, благодарственно я прочел и содержание его в Москву сообщил. От Александры Алексеевны только что получил 2-ю часть Кузминской [851]. Читаю ее и через 3 дня доставлю Вам. Шато мелькнул и запал в какие-то кусты, как заяц. Я же помираю от городской неурядицы и мечтаю о побеге в Soulac-Sur-Mer. Как Вы и Ваши? Приветы.