Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

«Кузина»-пролетарка будет навещать Жака время от времени, а «фашистский» режим обеспечит ему официального адвоката, чуть старше его самого, только что кончившего курс. Адвокат пришел повидать своего подзащитного:

– Как вы представляете себе вашу защиту?

– Мне защита не нужна. Мое дело правое.

«Адвокат не был коммунистом. Иначе бы ему никто не разрешил стать адвокатом. Но к защите он отнесся серьезно. И в своем красноречивом защитительном выступлении он возмущался: “Как вы можете осуждать этого юного романтика, который, в сущности, лишь подхватил традиции Великой французской революции?” Поляки как раз только что торжественно отмечали годовщину этого события, 14 июля, День взятия Бастилии: Франция была дружественной страной. Этот аргумент, несомненно, подействовал».

А потом меня посетил другой адвокат, знакомый отца.

– Видите ли, я не могу защищать человека, которому предъявлены политические обвинения: это повредит моей карьере. Я буду помогать вам из-за кулис.

Этот второй нажимал на нужные рычаги и давал советы. Например, насчет свидетелей. «Всех, кого я предложил, вызвали в суд. Они подтвердили, например, что я был хорошим студентом в Школе прикладных искусств. Никакого сравнения с советскими процессами, на которых осуждали людей на заключение длиной в четверть века, но не заботились о том, чтобы выслушать свидетелей, предложенных подсудимым!»

Суд происходил 20 и 21 октября 1928 года. Жака все-таки приговорили к девяти месяцам заключения в тюрьме общего режима. По мнению Жака, это было лучше, чем одиночная камера: в тюрьме общего режима легче бороться за свое человеческое достоинство (которое не следует путать с гражданскими правами). Так, на общем режиме разрешается учиться, а если арестант – военный, то он остается офицером. В случае дуэли (а дуэли хоть и запрещены, но еще случаются) осужденный не теряет право на защиту своих «чести и достоинства». После тюрьмы Жак имел право продолжить образование; вообще говоря, его должны были осудить по меньшей мере на год-полтора. Но он очень молод, принадлежит к почтенной семье. Он младше двух других обвиняемых, которые проходят по одному делу с ним. Самый суровый приговор – три года.

Редко бывает, чтобы бывший арестант настаивал на том, что с ним хорошо обращались. Но Жак – особый случай. Ему есть с чем сравнивать, и с его точки зрения, тюрьма Пилсудского не тюрьма, а рай земной: «Задолго до ареста партия вбила мне в голову, что в случае ареста надо всё отрицать, в общем и в частностях, лгать без зазрения совести и изо всех сил опровергать показания свидетелей. Вначале меня посадили в одиночную камеру. С третьего этажа меня водили на прогулку, которая длилась час, между тем как в советских тюрьмах прогулка не превышала пятнадцати-двадцати минут. А здесь я одиноко бродил по двору – этакий герой, борец против всемирной социальной несправедливости». Как-то раз Жак высокомерно отказался оказать услугу, о которой попросил надзиратель. Речь шла о табурете: такие табуреты делали на первом этаже уголовники, которые в отличие от политических должны были работать. «Надзиратель не мог взять табурет, потому что по инструкции тот, кто сопровождает заключенного, не имел право держать в руках что бы то ни было. Он вежливо попросил меня:

– Не могли бы вы оказать мне услугу и прихватить этот табурет, который изготовили для третьего этажа?

И я подумал – я политзаключенный, не стану я работать на надзирателя. И я отказался. А он меня даже не отругал. И табурет остался внизу.

Мне рассказывали, что в этих самых польских тюрьмах, якобы фашистских, во время больших московских процессов, когда осудили Зиновьева и Бухарина, один коммунист-политзаключенный потребовал у тюремного начальства, чтобы из библиотеки убрали труды новоиспеченных преступников. Представь себе, какая наглость: политзаключенный в стране, враждебной коммунизму, требует у начальника этой самой тюрьмы, чтобы из библиотеки удалили книги, которые больше не по вкусу коммунистическим вождям! И ничего, взял и потребовал!»

Однажды перед тем, как к Жаку должна была прийти так называемая кузина, ему сообщили, что к нему пришел другой посетитель. Кто бы это? В Познани у Жака родственников не было. «И вижу, ко мне пришел отец, очень серьезный, очень элегантный, как всегда. И старший надзиратель ему очень вежливо говорит: “Вот ваш сын”. Этому надзирателю было на вид лет пятьдесят, Он, вероятно, исполнял свои обязанности в этой самой тюрьме еще при немцах, до 1918 года. Толстяк, краснолицый, пузатый, усы торчком, как у Вильгельма II. Надзиратель тактично пристроился со своими ключами где-то в сторонке, чтобы нам не мешать. Разговора с отцом я не помню. Только запомнил, как в конце отец сказал:

– Неужели ты не понимаешь, что губишь свою жизнь? Что из тебя выйдет, если ты уже угодил в тюрьму, в твоем-то возрасте? И если тебе безразлично, что будет с тобой, подумал бы хоть о моей карьере.

А я гордо ответил:

– Судьба мирового пролетариата важнее вашей карьеры!

Он был потрясен. Помню, как они обменялись взглядами с надзирателем, который стоял в уголке – ноги расставлены, руки за спиной сжимают связку ключей. Эти двое – мелкий служащий и важный господин, вице-министр или вроде того, потрясенно переглянулись, не понимая, что делать с таким дурачком. Изумление стерло классовые различия между ними. Мне в тот миг приоткрылась простая человеческая правда».

С того дня Жак, по его собственным словам, больше не видел Марсина Х. Тридцать пять лет или около того он проведет по тюрьмам и никогда не переступит порог ни одного из тех богатых домов, в которых прошло его детство; никогда не пройдет по тем мягким коврам, которым не удалось заглушить шум и ярость большого мира. Марсин Х. умрет в немецкой оккупации; Жак полагает, что до конца жизни он не забыл, что блудный сын борется за дело, которое важнее его карьеры. Что до студенческой карьеры самого Жака в Познани, она завершилась исключением юного бунтовщика. Петра, Сильвию и тетю Марию Жак увидит только после выхода из ГУЛАГа; тете Марии нелегко придется при коммунистах; она будет доживать свой век в одной комнатке. А еще позже он наведается в свою познанскую тюремную камеру, и это будет снимать немецкое телевидение.

Но в 1928 году, выйдя из тюрьмы, Жак твердо знал, что семья, сыновние чувства – мелкобуржуазные предрассудки. Всё это будет сметено мировой революцией. А сам он больше никогда не вернется к тем, кто «выжимает все соки из пролетариата». Никогда!

Жак не просидел в тюрьме девять месяцев, к которым его приговорили. Через шесть месяцев он вышел на свободу. Разумеется, он не вернулся в родительский дом – оплот капитализма и империализма. Исключенный из Познанского университета, он поступает в Краковскую школу изобразительных искусств, где занимается скульптурой под руководством профессора Лашко. «Помню, в Кракове я пришел в гости к товарищу, тоже коммунисту и тоже сыну важной шишки. Служанка принялась чистить нашу обувь, как это было принято, а я уже хотел запротестовать, но тут мой товарищ сделал мне знак не возмущаться. Я подчинился, понимая, что слишком бурная реакция с моей стороны может навредить нашей революционной организации».