Вячеслав Элеш - Записки подпольщика

Стан белых охватила сильнейшая тревога. Меркуловское правительство было в панике. Оно мобилизовало все пароходы, и началась спешная погрузка ценного казенного имущества и семей членов правительства. «Правители» готовились к бегству за границу, подобно незадачливому Розанову. Контрразведка усилила репрессии и аресты.

Японцы, будучи в «курсе» наших планов, проявили исключительную активность: они быстро стянули к Владивостоку два корпуса и броневики, усилили в городе посты и патрули, белым стали выдавать пулеметы, винтовки.

Все стало ясно. Японцы выдали себя с головой. Приглашая партизан войти в город, а большевиков выйти из подполья, они рассчитывали одним ударом обезглавить революционные силы Приморья, разгромить партизан, рабочие дружины и профессиональные союзы.

Какая наивность!

Для чего нужна была эта провокация японцам, стало нам понятно несколько позднее. Меркуловский переворот и наступление Унгерна на ДВР через Монголию были по существу наступательными маневрами японского империализма. Но унгерновская армия, имевшая в своем составе до 15 тысяч сабель и штыков, щедро снабженная японцами, была ликвидирована. Японский империализм не мог остановиться на полпути. Он стал усиленно готовить и снабжать каппелевское и семеновское белое войско на новое наступление (против ДВР, теперь уже через Хабаровск. А для этого японцы хотели иметь свободный от партизан и революционного пролетариата тыл. Но, как видим, японцы здесь не достигли своей цели: партизаны и организованный революционный пролетариат продолжал здравствовать и действовать.

Как-то в конце июля я возвращался домой. Было около пяти часов вечера. На тропинке-косогоре Мальцевского оврага встретил соседку.

— Не ходите на квартиру, — говорит она скороговоркой, — там милиция. Когда я шла сюда, она производила обыск в вашей комнате.

Я был взволнован не столько той опасностью, которая мне угрожала, сколько отношением ко мне, большевику, людей. Долго раздумывать не приходилось. Я поблагодарил соседку и всех, кто заботился о моей безопасности, и, сообщив ей, что на квартиру к Брохису не вернусь, простился. Временно устроился в общежитии Центросоюза, что находилось в Голубиной пади. Но там меня кое-кто знал как большевика. Пришлось с этим пристанищем расстаться, было опасно. На Суйфунской улице (номер дома не помню) прожил около десяти дней. Но и здесь жить стало опасно: стало часто заглядывать во двор, между прочим очень оживленный, много подозрительных лиц. Пришлось несколько ночей провести на Ключевой улице, у Вахмистрова. Затем в Куперовской пади у проводника международного вагона Еремеева. Два дня пробыл в домике церкви Преображения и т. д. и т. д. Одним словом, полностью перешел на кочевой образ жизни.

В эту пору, как-то в частной столовой в Новом переулке, А. Рогальский познакомил меня с неким Сольцем, назвав его коммерсантом. У нас зашел разговор о бикфордовом шнуре (мы получили новую заявку). Следующее свидание с Сольцем по этому поводу я назначил на другой день в 12 часов, в кафе Букреева и, прощаясь, назвал себя лодзинским коммерсантом Ивановым. Ровно в назначенное время я был в кафе, где и встретил Сольца. Положительного ответа он не дал, и я быстро пошел к выходу. Но когда проходил мимо комнаты буфетчицы, меня окликнули. Оборачиваюсь и вижу А. Зайцеву. Я знал ее еще с 1916 года по городу Павлодару. Это было большой неожиданностью для меня. Живо воскресли в памяти прежние наши встречи. Все тогда началось со свадьбы ее племянницы, куда приглашен был и я. Там я и познакомился с Антониной Васильевной. И вот теперь, через много лет, мы встретились снова, разговорились. Мне хотелось узнать, как она, жена крупного скотопромышленника, очутилась во Владивостоке. Причина оказалась обычной для тех времен: наступала Красная Армия, колчаковская отступала, а с ней и те, кто не хотел принимать Советскую власть и имел средства. Вот она с семьей и очутилась во Владивостоке. Со временем средства иссякли, и она стала буфетчицей.

Пробыл, я у ней недолго. Когда собрался уходить, она сказала, указывая пальцем:

— Идите в эту дверь!

— Куда она выходит? — спрашиваю.

— Во двор и на Алеутскую.

Я простился с ней и вышел во двор и на Алеутскую.

Через несколько дней на углу Алеутской и Светланской, у аптеки Боргеста, я встречаю Сольца. Увидев меня, он круто повернулся и быстро стал уходить по направлению к гостинице «Версаль». Но так как он не дал мне по делу окончательного ответа, я догнал его. Не успел и слова сказать, он сердито, почти шепотом оборвал меня:

— Не говорите со мной. Это опасно! Уходите, оставьте меня!

В полнейшем недоумении я ускорял шаг я пошел к Рогальскому. Сольц, оказывается, был у него и рассказал все, что с ним приключилось.

После моего ухода из кафе Сольц не торопясь допил свой стакан кофе и вышел единственным для посетителей ходом на Светланскую улицу. Здесь его при выходе на улицу остановили два офицера и спросили: «Куда исчез Элеш?» Тот, естественно, мог ответить только одно, что никакого Элеша он не знает, а вел деловой разговор в кафе с Ивановым. Ему, конечно, не поверили и повезли на Полтавскую, 3, в контрразведку, Сольца продержали там два дня, выбили у него «на память» зубы, но добиться, конечно, ничего не могли.

Обычно я имел святую привычку входить в одну дверь и выходить в другую, если была возможность. В данном случае эту возможность мне показала Зайцева. Это меня и спасло.

В моей беспокойной жизни я больше Зайцеву не встречал. Так и не удалось мне поблагодарить ее за эту большую услугу.

До сих пор разведка гонялась за нами вслепую. Мы знали, что она рыщет по нашим следам, находит эти следы, но мы были уверены, что в лицо нас не знает. И я, и многие товарищи, меняя фамилию, ускользали от нее. Еще до того как она оформила ордер на арест Элеша, я стал Ивановым. После Иванова — стал Федоровым. Меня в это время знали только как Элеша, Иванова, Федорова, но не знали в лицо.

Теперь положение изменилась: разведка, оказывается, знала меня.

Скоро я устал жить без угла. Нашел отдельную, правда неважную комнату на Семеновской улице, но с удобным двором, имеющим два выхода, да и квартира в нижнем этаже имела два выхода. Прописался под фамилией Михайлова. Зажил как будто сносно. Через несколько дней хозяйка — жена старшего из трех братьев, владельцев дома, еще очень молодая и миловидная особа — завела со мной разговор:

— У нас в доме большевиков не любят. Все три брата офицеры.

— А вы как? — опрашиваю ее.

— Я безразлична. Был бы человек, — отвечает она. Но вот вы, мне почему-то думается, большевик.

— Из чего вы заключили, что я большевик?