Михаил Рицнер - Иерусалим, Хайфа – и далее везде. Записки профессора психиатрии

Когда д-р Левитин увидел длинный список моих научных публикаций, он стал дразнить меня «профессором» и систематически подначивал: «Ну-ка, скажи, что здесь за случай, профессор»; «А в этом случае что ты будешь делать? Это тебе не Россия, и ты здесь пока не босс!» Были реплики и покрепче, на матерном русском, и со смехом-гоготом! Арье изгалялся по полной программе, и я терпел изо всех сил, так как мне нужна была его положительная рекомендация для комиссии профсоюза врачей. Психиатром Левитин остался «питерским», то есть неплохим клиницистом. Другое дело Хаим Кноблер и Яков Марголин – оба сабры, русского языка они не знали, но с ними мне было интересно обсуждать любые проблемы психиатрии и страны.

«Аутодафе»

В кличе «д-р Рицнер, к телефону» мне слышалось приглашение на аутодафе 30 30 Аутодафе – сожжение на костре инквизиции – распространенная в Средневековье практика наказаний. . Кричали так медсестры, когда родственники искали врача по телефону на их посту. Я с трудом понимал, о чем говорили на утренних планерках и клинических разборах больных, но старательно записывал на слух новые слова. Затем находил их написание на иврите, переводил со словарем и старался запомнить. И так изо дня в день. Когда ко мне обращались, то пытался что-то понять и даже ответить. Лучше не вспоминать.

Моя первая больная Дана, 22 лет, страдала умственной отсталостью с двигательной расторможенностью. Она была гиперактивна, дралась с родственниками дома и ломала мебель, что и послужило основанием для ее госпитализации в наше отделение. Говорила Дана плохо, ее словарный запас был очень ограниченным. Д-р Левитин, давая мне ее для курации (лечения/ведения больного), иронически заметил: « У вас с ней примерно одинаковый уровень иврита ». Он был недалек от истины, но меня это скорее порадовало, чем обидело, правда ненадолго. Дана действительно с трудом объяснялась, но, к моему несчастью, у нее было много добросердечных родственников с хорошим ивритом. Они часто звонили и интересовались ее здоровьем. Поэтому клич кого-нибудь из сотрудников: «д-р Рицнер, к телефону» – остался в моей памяти как приглашение на корриду или на бой с чемпионом по боксу. Как же я ненавидел телефон в то время!

Реагировал я не сразу, в надежде, что на том конце трубки устанут ждать. Когда это не срабатывало, я бодро отвечал заученной фразой, что душевное состояние Даны стабилизируется. А когда меня спрашивали о чем-то непонятном, я отвечал, что передам заведующему отделением все их вопросы и просьбы. День без телефонных звонков воспринимался мной как подарок судьбы! «Синдром телефон-зависимого стресса» – так я обозначал свое состояние в то время – до сих пор никем не опубликован. Он вспоминался каждый раз, когда в отделение, где я был уже заведующим, приходил на стажировку врач-репатриант с плохим ивритом. Подобно д-ру Левитину, я тоже запрещал говорить с ним по-русски, но никогда не иронизировал на эту тему, скорее наоборот – не упускал случая рассказать о своих подобных переживаниях и ляпах, дабы поддержать его (или ее). Дану выписали домой через месяц, и я стал получать других больных, в том числе с острым психозом. Серьезные неприятности не заставили себя долго ждать.

Бэседер

Когда вербальная коммуникация недостаточна, включается невербальная. Именно в этот период я усовершенствовался в «невербальной психиатрии», пытаясь оценить психическое состояние пациента по его движениям, экспрессии речи, мимике и глазам. Будучи вынужденным больше молчать и слушать, я вызывал тем самым симпатии у пациентов, они просились ко мне на беседу и рассказывали, рассказывали… Если бы они знали, как мало я понимал их речи, жалобы и переживания. Но на моем лице читалось искреннее сочувствие, как к больному, так, по-видимому, и к самому себе. Желая хоть как-то поучаствовать в беседе, я поддакивал, используя такие слова, как «ОК» или «бэседер» (иврит), то есть «все в порядке». Так продолжалось какое-то время, точнее, до одного болезненного урока, который я получил и крепко запомнил.

Все дело было в простом вопросе на иврите («зиянта эт ишти?»), перевода которого на русский (« ты трахал мою жену? ») я еще не знал. В ульпане ПРО ЭТО не говорили и такой лексике не учили. Задал мне этот вопрос новый пациент, назовем его Моше. Это был рослый мужчина марокканского происхождения, 40 лет, он был женат и имел четверых детей. У Моше было обострение параноидной шизофрении с бредом ревности, он преследовал соседских мужчин и угрожал им, поэтому его госпитализация была принудительной. Понимания болезни у него не было, а бредовые мысли и переживания он воспринимал как реальные, без каких-либо сомнений. Моше был очень озабочен «супружеской неверностью» своей жены и искал ее любовника, дабы преподать ему урок. Жена свое уже получила. Как-то, прогуливаясь в лобби отделения, Моше задавал свой больной вопрос («зиянта эт ишти?») встречным больным и медработникам. Никто не признавался в содеянном, и он переходил к следующему. Когда я попался ему на глаза, он задал мне тот же вопрос. Ничего не поняв, я дружелюбно и с обаятельной улыбкой ответил ему привычным: «ОК! Бэседер! Все в порядке». Его реакция была ужасной: Моше разъярился и, к моему удивлению, стал наносить мне удары кулаками в грудь и живот. Я инстинктивно защищался: схватил его за кисти рук мертвой хваткой, он крутанулся и, как потом выяснилось, сломал себе палец. Нас растащили санитары. Все мое тело сильно болело.

Причина его атаки стала мне известна позднее. На свою беду, я подтвердил его бредовые подозрения о моих отношениях с его супругой, на что он отреагировал как настоящий мужчина. Моше наложили шину на кисть, у меня же остались синяки на теле.

Первую неделю после его атаки мне было страшно приходить в отделение, где Моше выискивал и выглядывал меня. Санитары оберегали меня и не подпускали Моше ко мне. Через пару недель состояние его начало улучшаться, а через месяц его выписали. С тех пор я не открывал рта, если чего-то не понимал. В последующие 30 лет работы психиатром больные на меня не нападали, хотя острых больных и сложных ситуаций хватало. Помогали клинический опыт, знание иврита, уверенность в себе и ближайшие сотрудники.

Будни в «Эйтаним»

Трудно назвать буднями мою работу в «Эйтаним»: я ехал в клинику как на войну, где был обороняющейся стороной без оружия и окопов. Мне надо было изучить, понять и запомнить закон о психиатрии и все о принудительном лечении, выучить новые лекарства, докладывать о пациентах на клинических обходах заведующего отделения, писать дневники и выписные эпикризы, встречаться с родственниками больных, с социальными работниками и выполнять научные исследования и многое другое. Спасали безумная трудоспособность и желание не утонуть.