Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

И лишь затем появляется сын рабби. Отыскать его в дневниковой толпе можно так:

«раненые с искаженными лицами скачут к нам в вагон, политработник, задыхающийся, у которого упали штаны, еврей с тонким просвечивающим лицом, может быть, хитрый еврей, вскакивают дезертиры с сломанными руками, больные из санлетучки».

Сравни:

«И я узнал Илью, сына Житомирского рабби. Я узнал его тотчас, Василий. И так томительно было видеть принца, потерявшего штаны, переломленного на двое солдатской котомкой, что мы, преступив правила, втащили его к себе в вагон».

Но наше внимание обращают на себя и отличия одесской публикации от московских (журнальной и книжной), на первый взгляд, мелкие, а на самом деле исключительно важные. И именно по этому параметру московские версии совпадает с рукописью, представленной Бабелем в редакцию «Красной нови».

Речь, собственно, идет о написании одного слова — «рабби».

А.

«Известия Одесского губисполкома»: «- Это сын рабби, Илья — прохрипел старик».

«Красная новь»[: ], «Конармия» (1926): «- Это — сын равви Илья, — прохрипел старик».

Рукопись: «- Это сын равви Илья, — прохрипел Мордхэ» {273} .

6.

«Известия Одесского губисполкома »: «И сын рабби курил одну папиросу за другой».

«Красная новь»: «И сын равви курил одну папиросу за другой».

« Конармия » (1926): «Сын рабби курил одну папиросу за другой».

Рукопись: «И сын равви курил одну папиросу за другой» {274} .

Итак, в обоих случаях (А и Б) Бабель употребил слово «равви». Редактор «Красной нови» оставил все, как было. А одесский, встав перед дилеммой «рабби» — «равви», мучиться не стал и все написания унифицировал («рабби»); редактор же «Конармии» одного «равви» проглядел, а второго выправил…

А разница между равви и рабби весьма и весьма чувствительная. Еврейского духовного авторитета в текстах на русском языке первой половины XX века называли по-разному: рабби, ребе , реб… А вот равви можно было встретить исключительно в славянских и русских переводах Библии и только в Новом Завете. В Евангелии от Иоанна (1:38 — первое упоминание сопровождается переводом: «Равви, что значит учитель»; 1:49; 3:2, 26; 4:31; 6:25; 9:2; 11:8), от Марка (1:5; 11:21; 14:45) и от Матфея (26:25,48). И во всех без исключения случаях — при обращении: один раз к Иоанну Крестителю (Ин 3:26) и 11 раз — к Иисусу Христу.

Так что «равви» в бабелевском тексте не ошибка и не описка — это проговорка, как в случае с Гулимов — Г умилов (см. главу X): в текст просочилось то, чем занята была голова писателя, и то, что он раскрывать не хотел.

Но все-таки раскрыл, потому что, когда за субботним столом:

«мы уселись все рядом — бесноватые, лжецы и ротозеи. В углу все еще стонали над молитвенниками плечистые евреи, похожие на рыбаков и на апостолов».

До того, как быть призванными Иисусом, двое из апостолов, Андрей и его брат Петр (Симон), были рыбаками. И отцом их тоже был рыбак — Иона. А город, где они родились, назывался Вифсаида, на иврите Бет-Цайда(лтх ггз) — «Дом рыбной ловли». И оттого, встретив братьев, Иисус сказал им: «Идите за Мной, и Я сделаю вас ловцами человеков» (Мф 4:19).

А рыба стала символом поклонения Христу. Так что сын рабби и есть Иисус Христос.

Отчего же сын рабби носит имя ненавистного Виленского Гаона Ильи?

Оттого, что это другой Илья.

Пророку Малахии Господь сказал:

«Вот, Я пошлю к вам Илию пророка перед наступлением дня Господня, великого и страшного. И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я пришед не поразил земли проклятием» (Мал 4:5–6).

Именно поэтому —

«<���…> Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?

Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за а иные за Иеремию, или за одного из пророков.

Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня?

Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога Живаго» (Мф 16:13–16).

Но отец Ильи Браславского — рабби Моталэ — мертв! Как это согласуется с обоими Заветами?

Причина, видимо, в том, что Бабель читал и другие книги. Например, «Веселую науку (La gaya Scíenza)» Фридриха Ницше. А в ней Ницше открыл, что Бог умер («Gott ist starb») или мертв («Gott ist tot»). Обсуждению этого прозрения Ницше посвятил три отрывка — 125, 343 и 344.

В предпоследнем из них сказано:

«Величайшее из новых событий — что „Бог умер“ и что вера в христианского Бога {275} стала чем-то не заслуживающим доверия — начинает уже бросать на Европу свои первые тени. По крайней мере, тем немногим, чьи глаза и подозрение в глазах достаточно сильны и зорки для этого зрелища, кажется, будто закатилось какое-то солнце, будто обернулось сомнением какое-то старое глубокое доверие: с каждым днем наш старый мир должен выглядеть для них все более закатывающимся. Более подозрительным, более чуждым, „более дряхлым“. Но в главном можно сказать: само событие слишком еще велико, слишком отдаленно, слишком недоступно восприятию большинства, чтобы и сами слухи о нем можно было считать уже дошедшими, — не говоря о том, сколь немногие ведают еще, что , собственно, тут случилось и что впредь с погребением этой веры должно рухнуть все воздвигнутое на ней, опиравшееся на нее, вросшее в нее, — к примеру, вся наша европейская мораль. Предстоит длительное изобилие и череда обвалов, разрушений, погибелей, крахов: кто бы нынче угадал все это настолько, чтобы рискнуть войти в роль учителя и глашатая этой чудовищной логики ужаса, пророка помрачения и солнечного затмения, равных которым, по-видимому, не было еще на земле?..» {276} .

Внимание Бабеля могли привлечь два момента: во-первых, пророчество Ницше о грозящей Европе череде обвалов, разрушений, погибелей и крахов сбылось — и Бабель был свидетелем этого ужаса; во-вторых, заглавие отрывка: «Какой толк в нашей веселости?».

Напомним диалог рабби Браславского и рассказчика:

«— Чего ищет еврей?

— Веселья».

Веселье — это опознавательный знак хасидизма. Но какой толк от веселья, когда Бога нет?!

В начале XX века убеждение в кризисе веры (не без влияния Ницше, конечно) охватило многих. Церковь надежд не внушала:

«Что такое эти храмы, как не могилы и надгробные памятники божества?» {277}

Так что стремящимся кризис преодолеть открывалось два пути: отказ от веры вообще (атеизм) или обновление религиозных ценностей. Например, путь, указанный Иоахимом Флорским (Gioacchino da Fiore, 1132–1202). В России самым ревностным проповедником учения итальянца стал Дмитрий Мережковский.