Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Нетрудно убедиться, что фабула «Поцелуя» представляет собой зеркальное отражение самой первой новеллы «Конармии» — «Переход через Збруч»:

Переход через Збруч

Конармия вступает в Польшу

Рассказчик ночует в доме

В доме проживает беременная женщина без мужа

Проснувшись, рассказчик видит, что отец женщины мертв

Отец женщины просит, чтобы дочь не видела, как его убивают

Поцелуй

Конармия оставляет Польшу

Рассказчик ночует в доме

В доме проживает молодая вдова с сыном

Наутро выясняется, что ночью отец хозяйки умер

От женщины скрывают смерть отца

Очевидно, что «Переход через Збруч» и «Поцелуй» образуют рамочную конструкцию — начало и финал. И, тем не менее, вставить «Поцелуй» в «Конармию» невозможно!

Во-первых, эпизод с ночевкой в местечке Будятичи уже описан в «Конармии» — это новелла «Песня» {287} Хозяйка дома — вдова с ребенком, мужских персонажей тоже двое: рассказчик Лютов и его приятель Сашка-Христос. С последним вдова и делит постель {288} .

Но самое главное: в книге нет места герою рассказа. В рассказе он представлен старшим командиром (к нему приставлен ординарец). И потому на роль стороннего наблюдателя (как всюду в «Конармии») он никак не подходит… Как же решить возникшую дилемму, и что такое «Поцелуй» — финал или не финал?

Конечно, финал! Но финал совсем другой «Конармии». Книги, повествующей не о казаках, но русских интеллигентах, избравших воинскую стезю и беззаветно преданных революционному делу. И они сразу объясняют желающим слушать, что все ужасы конармейского нашествия: грабежи, убийства, изнасилования, — это россказни злонамеренной польской пропаганды.

Хотя их собственные взгляды на происходящее мало чем отличаются от трухи, какой комиссары забивают головы рядовых бойцов. И потому эти интеллигенты не видят ничего зазорного в щегольстве своей кровожадностью и первобытной простотой способов решения мировых проблем.

Женщин они, в отличие от рядовых конармейцев, обольщают не рассказами о собственных боевых и половых подвигах, а разглагольствованиями о культуре. И обещаниями жениться… А получив желаемое, сбегают. Если о чем и сожалеют, то лишь о том, что пришлось сбежать раньше времени — еще полчасика можно было бы миловаться с бабой.

В кинематографе 1920-х годов имелся такой прием — «поцелуй в диафрагму». В заключительной сцене, когда влюбленные сливаются в поцелуе, лепестки ирисовой диафрагмы объектива плавно сходились, изображение превращалось в суживающийся кружок света, пока не гасло окончательно. И тогда на экране появлялось слово «FIN». Прием этот имел целью, воздерживаясь от показа эротических сцен, намекнуть, что в будущем героев ждет любовное соединение. В рассказе «Поцелуй» Бабель эротическую сцену пропустил, но пренебрег затемнением — все стало ясно до самого конца: обман, трусливое бегство и мерзость.

Бабель напечатал два рассказа о махновцах: «У батьки нашего Махно» и «Старательная женщина». Первый — в 1924 году {289} , второй — в 1928-м {290} . В обоих речь идет о групповом совокуплении: в первом — насильственном, во втором — за два фунта сахару. Имеется и общий персонаж — 15-летний дурачок Кикин, рассыльный штаба. Так что, несмотря на 4-летний разрыв в публикациях, два рассказа эти образуют некое единство.

Но как такое единство понимать: фрагмент некоего цикла, завершенный мини-цикл или то, что осталось от недовоплощенного замысла еще одной книги — о махновцах?

В «Учении о тачанке» Бабель пропел Батьке целый гимн — «Таков Махно…»:

«Таков задушенный нами Махно, сделавший тачанку осью своей таинственной и лукавой стратегии. Таков Махно, упразднивший пехоту, артиллерию и даже конницу и взамен этих неуклюжих громад привинтивший к бричкам триста пулеметов. Таков Махно, многообразный, как природа. Возы с сеном, построившись в боевом порядке, овладевают городами. Свадебный кортеж, подъезжая к волостному исполкому, открывает сосредоточенный огонь, и чахлый попик, развеяв над собою черное знамя анархии, требует от властей выдачи буржуев, выдачи пролетариев, вина и музыки.

Армия из тачанок обладает неслыханной маневренной способностью.

<���…> Рубить эту армию трудно, выловить — немыслимо. Пулемет, закопанный под скирдой, тачанка, отведенная в крестьянскую клуню, — они перестают быть боевыми единицами. Эти схоронившиеся точки, предполагаемые, но не ощутимые слагаемые, дают в сумме строение нынешнего {291} украинского села — свирепого, мятежного и корыстолюбивого. Такую армию, с растыканной по углам амуницией, Махно в один час приводит в боевое состояние; еще меньше времени требуется, чтобы демобилизовать ее».

Цитируя этот восторженный панегирик, мы устранили из него одну фразу — в самом начале третьего абзаца:

«Буденный показал это не хуже Махно»…

Что же такого показал Буденный? От кавалерии он не отказался — что за Конармия без конницы?! Или, может, пересадил кавалеристов на тачанки? Но сам Бабель далее пишет:

«У нас, в регулярной коннице Буденного, тачанка не властвует столь исключительно».

И добавляет:

«Однако все наши пулеметные команды разъезжают только на бричках».

А на чем еще прикажете разъезжать пулеметчикам? Станковый пулемет Максима весит 70 килограмм! Можно, конечно, навьючить его на лошадь, но только в разобранном виде. Значит, перед боем мало снять пулемет с лошади, надо еще его собрать. А раз так, то на марше армия становится беззащитной. И в случае атаки противника остается полагаться только на быстроту конских копыт.

Так что фраза о Буденном здесь совсем не к месту, поскольку после нее следует продолжение рассказа о все той же армии Махно. И значит, фраза эта вставлена в текст задним числом — кто-то (сам Бабель или внимательный редактор) сообразил, что похвалы в адрес Махно нужно чем-то уравновесить.

Возможно даже, что Бабель Батьке сочувствовал — написал же он: «задушенный нами Махно»… Не разбитый, не разгромленный, а задушенный! А в первой половине 1920-х еще живы были в памяти слова «душители свободы»… До революции так именовали царских сановников-палачей, после революции — большевиков.

Бабель, как известно, в махновской армии не служил. На что же он тогда опирался — на чужие рассказы, на слухи, на собственную фантазию? Имелся ли у «махновских» рассказов какой-то реальный фон. Вот начало рассказа «У батьки нашего Махно»: