Михаил Трофименков - Красный нуар Голливуда. Часть II. Война Голливуда

Косвенное свидетельство о степени его опасности для Сталина — показания арестованного в декабре 1938-го Кольцова. Кого только не назвал он шпионами и троцкистами: всю головку Наркоминдела и будущего маршала Мерецкова; генсека Союза писателей Ставского, Всеволода Вишневского, Алексея Толстого, Эренбурга; сестер Лилю Брик и Эльзу Триоле; братьев Андре и Ролана Мальро; французских писателей Поля Валери и Андре Моруа; издателя-эстета Люсьена Вожеля; Луиса Фишера, разоблачившего в 1935-м херстовский миф о голодоморе.

Вот только Мюнценберга не назвал. Значит, о нем не спрашивали. Значит, Сталину он неинтересен?

Мужчина или женщина появляются на официальном приеме: вынюхивают, прислушиваются. А на следующий день идет ко дну пароход с грузом продовольствия или самолеты проносятся над городом, бросая бомбы на казармы, на склад с провиантом, госпиталь или школу. ‹…› Это шпионы. Это агенты смерти. Это те, кто засел в засаде. Они являются пятой колонной. — Рауль Гонсалес Туньон .

Пятая колонна — это словосочетание мгновенно стало крылатым, отделившись от испанских реалий. В 1937-м даже те столицы мира, где жизнь еще притворялась жизнью, дышали страхом и отчаянием — все города были фронтовыми, а в том, где пролегает линия фронта, отделяющая своих от чужих, не был уверен никто. Испания была повсюду.

Людей не покидало смутное ощущение какой-то нависшей угрозы, предчувствие надвигающейся беды. Как бы ни чуждались вы в действительности всякой конспирации, вся атмосфера побуждала вас чувствовать себя этаким заговорщиком, конспиратором. Казалось, все время вы только и делаете, что шушукаетесь с кем-то по углам кафе да прикидываете, не полицейский ли шпик вон тот тип за соседним столиком.

Сравните эту Барселону времен агонии ПОУМ, какой ее запомнил Оруэлл, с мирным Парижем в описании Жоржа Бернаноса:

Весна 1937-го была ‹…› одной из самых трагических французских весен, весной гражданской войны. Политическое соперничество уступило место социальной ненависти, развивавшейся в невыносимой атмосфере обоюдной боязни. Страх! Страх! Страх! Это была весна Страха. Какими могучими должны были быть жизненные силы, чтобы в этой вязкой атмосфере все же зацвели каштаны! Лица и те были неузнаваемы. «Покончить — и немедля!» — бормотали вполне мирные люди.

А вот — Александр Гладков о Москве.

Самое страшное этой «чумы» — то, что она происходит на фоне чудесного московского лета, — ездят на дачи, покупают арбузы, любуются цветами, гоняются за книжными новинками, модными пластинками, откладывают на книжку деньги на мебель в новую квартиру, и только мимоходом, вполголоса, говорят о тех, кто исчез в прошлую или позапрошлую ночь. Большей частью это кажется бессмысленным. Гибнут хорошие люди, иногда нехорошие, но тоже не шпионы и диверсанты. ‹…› С легкой руки Леонида Утесова вся Москва этим летом поет французскую песенку «Все хорошо, прекрасная маркиза».

А что там Америка?

Мне открылось лицо радикального зла — столь же уродливого и приводящего в оцепенение, как фашизм, — в лицах тех, кто был убежден, что относится к числу людей доброй воли. ‹…› Атмосфера, по меньшей мере в либеральных интеллектуальных и культурных кругах Нью-Йорка, была перегружена напряжением, ненавистью и страхом. ‹…›

Войдя в переполненный университетский лифт, я порой мог рассказать о политических переживаниях [спутников] по блеску их глаз, иногда — по неожиданной бледности, выдававшей скрытую в душе ярость. Однажды я то ли написал что-то критическое о компартии, то ли разразился критическим спичем. И человек, стоявший рядом со мной у прилавка университетского книжного магазина, вдруг указал на мой красный галстук и заорал: «Вы не имеете права носить красный галстук — вы, „загонщик красных“!»

Таким запомнил Нью-Йорк 1937-го философ Сидни Хук. Еще недавно, в 1929-м, он работал в Московском институте Маркса и Энгельса, но когда Гитлер пришел к власти, обвинил Сталина в подмене интересов мировой революции интересами СССР. Обратившись в троцкистскую веру, основал Американскую партию трудящихся, затем, как многие троцкисты, поправел. Хотя поправел — мягко сказано. Он выдавал трагическую иронию Брехта за вульгарное людоедство, мастерски вырвав из контекста его слова по поводу ареста Зиновьева и Каменева (1935): «Чем меньше их вина, тем достойнее они смерти».

В 1942-м Хук донес ФБР на Малькольма Каули. А после войны клеймил антиамериканизм американской литературы и разрабатывал для ЦРУ программу нейтрализации ее воздействия на слабые европейские умы:

Французская публика ‹…› поразительно невежественна в отношении американской жизни и культуры. Ее представление об Америке складывается из впечатлений от прочитанных романов о социальном протесте и бунте («Гроздья гнева» воспринимаются как правдивое и репрезентативное повествование), романов американского вырождения (Фолкнер) и бессмыслицы (Синклер Льюис). Информационное перевоспитание французской общественности представляется мне фундаментальной и неотложной задачей американской демократической политики.

«Лицо зла» открылось ему в связи с реакцией интеллектуалов на московские процессы. В «испанские годы» (и без того трагические) казни старых большевиков испытали на прочность НФ. Перед тысячами левых встал проклятый вопрос, как относиться к террору в эпоху, когда категорическое деление на своих и чужих носит не манихейский, а совершенно объективный характер. Когда противостоять злу можно, лишь доверяя соратникам, а печальный опыт учит не доверять никому. Когда рефлексия и сомнения, да, синонимичны предательству. Когда надежда — синоним отчаяния: съемки «Надежды» — фильма о гибели надежды — Мальро завершал в Барселоне, в пригороды которой уже просочились передовые разъезды фашистов. Когда формально продолжается мирная жизнь, но сознание перешло на военное положение, разрыв между видимостью и сущностью сводит с ума, и избежать безумия можно лишь стиснув зубы, убеждая себя: все в порядке.

Друзья, враги и симпатизанты Советов закидали меня бесчисленными вопросами: нетерпеливыми, тревожными, озабоченными, ехидными, циничными, исполненными надежды. Что на самом деле происходит в СССР? Что за слухи о шпионах, расстрелах, атмосфере страха? Правда ли, что рухнула трудовая дисциплина ‹…› экономика в хаосе, а советские трудящиеся — одни из самых низкооплачиваемых и эксплуатируемых в мире? Есть ли симптомы формирования новых классов при диктатуре пролетариата? Можно ли увидеть в СССР улыбки на лицах? ‹…› Движется ли СССР к коммунизму, или коммунистическая цель утрачена? На первых порах вопросы ставили меня в тупик. Они отражали такое теоретические невежество, такое некритическое приятие чуши, распространяемой буржуазной прессой, такие искаженные взгляды на природу революции и своеобразие советской жизни, что любые усилия дать убедительный ответ, казалось, были обречены. Это было все равно что объяснить европейцу — чей образ Америки сформирован аляповатыми бульварными газетами, — что США — не безумная мешанина шумов, небоскребов, гангстеров, киноактеров и джаза. Что подавляющее большинство нашего народа живет в тихих домиках, что гангстеры и кинозвезды составляют ничтожную часть населения, а у миллионов американцев есть дела поважнее, чем свинговать в ритме джаза. Европеец покачает головой, но не очень в это поверит. — Кьюниц, New Masses, 19 октября 1937 года .