Кристофер Леонард - Koch Industries. «Капитализм для своих», или Как строилась власть корпораций в Америке

На второй день они обсудили деньги. Додж сказал, что работники IBU хотели бы сохранить профсоюзное медицинское обслуживание и пенсию. Они также хотели бы получить ежегодную прибавку к зарплате, чтобы компенсировать им примерно шесть лет отсутствия прибавок.

«Я сказал: “Есть ли шанс получить то, что мы просим, что вы об этом думаете?” — вспоминает Додж. — Стил ответила: “Да, возможно, мы сможем что-нибудь придумать”». Стил вышла из комнаты. Но вернулась она с плохими новостями. Компания этого делать не собиралась.

Если IBU хочет сохранить пенсию и здравоохранение, то Georgia-Pacific не даст работникам годовое повышение зарплаты. Вместо этого компания предлагала бы ежегодную премию.

Премии были проклятием для рабочих, поскольку они не индексировались ежегодно так же, как повышение зарплаты

[831]. Повышение заработной платы было лестницей среднего класса на пути к процветанию на протяжении десятилетий. Но после экономического краха 2008 г. американские работодатели начали отказываться от ежегодного повышения заработной платы. Еще в 1991 г. бонусы и временные вознаграждения составляли лишь 3,1 % от всех компенсаций, выплачиваемых американскими компаниями. Годовое повышение заработной платы же составило 5 % от всех компенсаций в том году. Это соотношение изменилось к 2017 г., когда бонусы составили 12,7 % от расходов компании на выплату компенсаций, а повышение зарплаты — всего лишь 2,9 %.

Доджер сказал, что он на такое не согласен [832]. Если он выйдет из «Красного льва» с контрактом, в котором не будет обещания ежегодных повышений зарплаты, члены его профсоюза откажутся голосовать за этот договор.

«Пойди мне на встречу, Джеки!» — вспоминает свои слова Додж.

К концу того дня Додж и Молот уступили. Они согласились на 2 % прибавки за два года и на $1000 годовых бонусов за следующие два года действия контракта.

«Худшие контракты, которые я когда-либо заключал с Georgia-Pacific, — горько сказал Додж. — Нет никаких рычагов воздействия. Вообще никаких».

В общей сложности переговоры по контракту заняли меньше недели. Додж сказал Джеки Стил, что если Georgia-Pacific хочет, чтобы контракт был принят, то они должны помочь ему как можно скорее провести голосование.

Компания согласилась освободить своих сотрудников от работы пораньше, чтобы они могли спуститься в зал профсоюза для голосования. «Если все они будут здесь, только тогда у меня появится единственный способ принять этот дрянной контракт», — сказал Додж.

Члены IBU вошли в большой зал Профсоюза портовых рабочих, над которым располагался офис Хэммонда и Доджа [833]. Урны для голосования уже были подготовлены к сегодняшнему дню. Рабочие собрались вокруг сцены в дальнем конце большого зала — слегка возвышающейся платформы с американским флагом и подиумом, который был украшен гербами Профсоюза портовых рабочих.

Стив Хэммонд смотрел на толпу рабочих, которые уже были недовольны. Окинув взглядом комнату, он посмотрел на символы, отражающие силу организованного труда. На большой фреске были изображены трудовые конфликты и сплоченность старых времен. На другой стене висело знамя со словами из поэмы Джека Лондона «Скэб». А рядом была большая стеклянная витрина, полная старых ручных грузовых крюков. Место выглядело как музей профсоюзной мощи. Тотемы, транспаранты, фреска. На всем этом был отпечаток старости и ветшания. Как у пожелтевшей бумаги.

В толпе ходили слухи, что работники не получат ежегодных прибавок к зарплате. Многие члены профсоюза не могли себе представить, как такое могло случиться.

Зачем они платили профсоюзные взносы, если контракты становились только хуже? Почему им постоянно говорили, что их склады работают намного лучше, чем большинство других объектов Georgia-Pacific, однако эти слова о прогрессе так и не превратились в значительное повышение заработной платы?

Почему Хэммонд не вел более жесткие переговоры?

Почему этого не делал Додж? Почему они никогда не могли выиграть со значительным перевесом?

«Парни были в бешенстве. Парни на складе неистово орали: “Ни за что!”» — вспоминает Додж. Они кричали и вопили.

Стив Хэммонд вышел на сцену. И, впервые на своей памяти, он вышел из себя.

Хэммонд начал распекать всех собравшихся членов профсоюза. Он ругал их. Оскорблял их. Он сказал им кучу слов о том, что они ждут, как они с Доджем сделают именно то, чего профсоюзные переговорщики сделать не могут: выиграют переговоры с помощью красноречия.

Профсоюзная сила во время переговоров сводилась к рычагам воздействия, а у IBU их не было. Работники склада не могли позволить себе бастовать, и все это знали, включая Koch Industries.

Дэвид Фрэнзен слушал речь, слегка потрясенный тем, что Хэммонд вышел из себя. «Он говорил: “Вот оно, ребята.

Вот ваше лучшее предложение. Вы все равно не будете бастовать”, — вспоминает Фрэнзен. — Если вы не делали этого в прошлый раз, с чего вы взяли, что пойдете на забастовку теперь? Никто из вас, ребята, ничего не сделал.

Мы сказали вам быть готовыми через четыре года, но вы этого не сделали».

Потом Хэммонд сказал вещь, которая запомнилась всем на долгие годы: «Вы, ребята, всего лишь кучка любителей Трампа. Давайте — голосуйте за него», — вспоминал Фрэнзен слова Хэммонда.

Хэммонд замолчал и ушел со сцены. Додж не знал, что и думать. Хэммонд и правда стал настоящим Молотом, но только выступил против членов своего же профсоюза. «Он, по сути, отчитал их и сказал им: “Голосуйте против дерьмового контракта. Мы с Доджером сядем и снова, черт возьми, начнем переговоры”».

Члены профсоюза проголосовали на выборах, которые казались предрешенными. Контракт прошел с более чем 65 % голосов. Именно так Стив Хэммонд ушел из IBU в отставку.

После ухода в марте 2016 г. Хэммонд начал приходить в себя [834]. Он провел месяцы, просто сидя дома, пытаясь понять, что же случилось.

Самому ему не на что было жаловаться. Он ушел в отставку с полной пенсией — $3000 в месяц плюс социальное обеспечение. Две его дочери выросли и были счастливы, он часто навещал их. Он снова женился и был счастлив в браке. Что его огорчало, так это мысли о членах IBU, которых он оставил. Он вступал в бурный, воинственный профсоюз, а оставил его разрозненным, умирающим. И то, что он видел внутри IBU, казалось, происходило по всей стране.

«Я думаю, что мы сами все испортили, честно говоря, — говорил Хэммонд в своей гостиной, возле большого окна, через которое лился мягкий дневной свет и из которого открывался вид на величественные кедровые деревья и нетронутую зеленую траву. — Я думаю, что наши предки — просто возьмем в качестве примера — из кожи вон лезли, чтобы получить прекрасные контракты. А потом передали отличные условия работы своим детям, племянникам, младшим братьям и так далее. И у нас было все это: сорок часов работы в неделю. Пять дней в неделю. Если ты работал в субботу и воскресенье, то это была полуторная ставка в субботу и двойная — в воскресенье. И куча всего другого, понимаете? И вот пришли мы, их дети, и пустили все псу под хвост. Мы просто восприняли все как должное, считали, что все это — наше».