Дмитрий Брикман - Детский недетский вопрос

Лично я обожаю сюжеты раздвоения личности, как история Джекила и Хайда, история Дориана Грея. Маска — это чудесная инвестиция. Можно вложить совсем чуть-чуть в детские годы, а извлечь неслыханно.

Играю ли я? Натягиваю ли я что-нибудь на физиономию?

Самую каплю. Меня не украсит, если я сдеру какие-то последние оболочки с физиономии. Я же сказала: хорошая вещь — артистизм. Я — поклонник масок.

Это пустяк-вопрос, Дима, пустяк-вопрос, абсолютно.

И то и другое, если угодно.

Если разбирать подробно, довольно хмурая девочка лет 14, она смотрит с недоверием и большим желанием довериться. Она смотрит с поиском, с недовольством внешней средой и с укором в сдвиге бровей. «Научись слушать людей. Научись рассматривать в себе тех, кто смотрит на тебя. Исследуй окружающий мир», — сообщает мне девочка из зеркала много лет.

Чудесный вопрос. С лицом я имею давние нелицеприятные отношения. Я не люблю свой облик, не люблю зеркало, не люблю себя телесно. Что касается лица — никаких сомнений в том, что закладка родительская. Я смахиваю лицом на облик своего папы и гораздо меньше напоминаю свою маму, но и ее черты есть тоже. Я нахожу сходство с бабушками-дедушками, вглядываюсь в лица родни столько, сколько живу, — я страшно неравнодушна к этим вопросам. Сегодня, когда я уже устала рассматривать физиономии моего потомства, я изучаю лица внуков. И в восторге от факта эволюции.

У меня строгие отношения с собой. Строгие и суровые. Через всю жизнь они такие. Самолюбовь спрятана так, что не отыщешь. Но зато мое достижение последних лет в том, что я стала себя не то что щадить, а целенаправленно жалеть. Жалеть и даже хвалить.

Я совсем вне ее живу. Но торопливо добавлю, что не нуждаюсь в ней.

Не знаю, я с этим словом не дружу. Но меня не баловала жизнь, и я не искала таких условных югов, таких курортов, где кинул лежак на пляж, расслабился и подставил руки и ноги солнцу. Я ничего этого не умею, у меня этих солнц было ужасно мало в жизни, и я их не искала никогда. Потому что я лет в 12–14 увидела, что это солнце никак не показывается, у меня ничего не получается такого, за что родители, педагоги, мужчины похвалили бы. Да и когда мне было себя любить? Нет-нет, некогда. Я очень много работала, каждый день, ну какая любовь! Так было до 30 лет, потом я стала к себе на каплю добрее. И с каждым десятком лет все добрее и нежнее к себе отношусь. Сейчас я уже умею по голове себя погладить. И даже сказать себе: «Ты молодец», дрогнувшим голосом, неуверенно: «Ты молодец. Смотри, ты справилась».

Я не знаю. У любви ни прописей, ни методологии нету. Мне всегда хотелось фантазировать на эту тему и принимать за любовь очень многое. Да мне руку протяни, потереби ладонь — у меня все заискрит. Поэтому медицински я не понимаю, что есть любовь, но когда искрит, это симпатично. Любовь — это же не только инстинкты, прямая какая-то физтяга человека к человеку, хотя это совсем не плохо. Здесь должен быть элемент фантазии, он чрезвычайно украшает. Но конечно, может возникнуть замыкание, можно чрезвычайно больно удариться лбом, и человеческое существо, которое ты выбрал себе в предмет поклонения, оно же, черт возьми, может не оправдать всех божественных надежд. А что тогда? Будем лечить сотрясение мозга? Будем. И лечим до следующего эксперимента.

Пошлость как слово и как понятие отсутствует во многих языках. Его нет. Поищите. Не помню, как в английском, а в моем родном французском его нет точно. Если заглянуть в словарь, мы наткнемся на слово banalité — всего-навсего банальность. Такая обыкновенность, с которой стыдно являться перед людьми. Вот что такое пошлость по-французски.

Пошлость по-русски — это хуже и позорнее. С ней я совершенно не дружу. Ребенку растолковать это не так просто. Для этого надо держаться за западное толкование — не думай банально, не говори очевидности, ищи свои слова, свои понятия, свои ответы на любые вопросы.

Я — работать, я больше себе ничего не желаю. Мне и в 16 лет так казалось. Если это стихи, то пусть я пишу побольше, пусть я пишу получше. Пусть они будут небезразличны людям, полезны, необходимы на каждый день. Как если бы я была, скажем, производителем домашнего лимонада, а в мире стояла бы жара.

4 года, мальчик: «Я хочу быть собакой с хвостиком. А ты кем хочешь быть?» Представьте, что у вас есть возможность вернуться назад, допустим, в 16 лет, оставшись со всем знанием, пониманием этого мира, и перед вам открыты все дороги. Куда вы пойдете?

Если воображать, я не прочь оказаться мальчиком. Я всю жизнь подглядываю за мужским полом — какие они хорошие, какие они успешные, какие они поднебесные, а мы подземельные. В них множество совершенств. Им руку протяни — все твое. Хошь — президент, хошь — военачальник, хошь — писатель. И это очень недурственно — быть мужчиной. А женщина, бедненькая, доказывает, что она человек-хотя на самом деле она полчеловека…

Без почему. Одно производство детей как индульгенция, она, бедненькая, ее себе организовывает и этим доказывает. А он себе живет, волшебная птица.

Нет. Он отличный.

Индиана Джонс, археология. Мне нужно искательство, мне нужна поэзия… Мужчине больше дано: просто залез в бочку с яблоками — и все, «Испаньола» поплыла к Острову Сокровищ. Или я исследовала бы глубь океана, отправилась на поиски Атлантиды. Или откапывала Трою. Я в восторге, когда археологам удается что-нибудь найти, и руки человеческие могут кисточкой мягкой обмахнуть невероятные чудеса цивилизации. Или, в конце концов, была бы поэтом…

Ничего не рано, а в положенное время. Поэт проживает намного быстрее, энергичнее и иногда экзотичнее отведенное ему время. Ни рано и ни поздно, а изжив свой жизненный ресурс. Потому что поэт — природное создание. Как бы он ни маскировался наркотиками, многоженством, тем, что мало, но невероятно, звездно пишет, что он до 37 лет создал чуть не десятитомник, как некто Пушкин, на самом деле им правит глубочайшее взаимодействие с природой.