Дмитрий Брикман - Детский недетский вопрос

Я могу сказать, что такое совесть для человека, который не очень представляет себе отношения со Всевышним, с Богом — для человека нерелигиозного, агностика или атеиста.

Мне ближе агностицизм. Мне кажется, для человека, который не так ощущает свою связь с Богом, как это ощущают религиозные люди, совесть — нечто, что связывает человека нравственным законом. Я не знаю, где он прописан. Каким-то образом я с самого начала, как только, по Райкину, «шарики начали вертеться», знал о том, что плохо и хорошо, что нравственно и безнравственно.

Не могу сказать, что папа стоял с указкой у доски и, показывая мне на какие-то мелом нарисованные понятия, говорил, что вот это плохо, а это хорошо. Не могу подумать, что получил это с воспитанием. Например, скрижали Моисея, заповеди «Не убий», «Не укради» мне никто не преподал, я не записал их в виде конспекта. Но отчего-то знаю, что противоречить им нехорошо, с известной оговоркой-шуткой про заповедь «Не прелюбодействуй», это всегда останется предметом обсуждения для живого человека. Почему-то я не могу украсть. Не потому, что мне перед камерами хочется казаться идеальным. Я не могу, меня ошпарит всего. Не могу взять чужую вещь. Не смогу не то что убить, я не могу ударить человека.

Вы спросили про совесть. Наверное, это совесть.

Не знаю. Я не религиозный и не верующий человек — до тех пор пока не начну вспоминать в своей судьбе что-то, совершенно не поддающееся рациональному объяснению.

Далеко ходить не надо — я вчера интенсивно думал о человеке, который выпал из моей жизни, надолго исчез. И надо было приехать в Тель-Авив, чтобы, выйдя на балкон, посмотреть на море и вдруг услышать нещадный, как сирена, звонок телефона и голос этого человека в трубке. Таких случаев было очень много.

Меня пугают эти мысли, я не хочу размышлять на эту тему, потому что любой мой собеседник меня начнет подлавливать, сказав: «Ааа, так вот же!» Не знаю.

В моей жизни было много такого, чего я не могу объяснить рациональным образом. Я много раз рассказывал о том, как оказался в кабинете Кончаловского перед тем, как мы начали снимать «Глянец», и на пороге кабинета, не успев поздороваться, я почувствовал, что у меня закружилась голова. Меня настиг давний сон, в котором был этот кабинет и Кончаловский, который, словно мы только вчера расстались, встал из-за стола и протянул руку… Мне это все приснилось. Почему Кончаловский, с какой стати он должен был возникнуть в моей эстрадной судьбе, в этом кабинете, который я уже видел… Там все совпадало, как может совпасть во сне, — основные очертания, цвет, возраст. Я бегу от этого.

В моей жизни возникают персонажи, о которых я начинаю думать, которых я начинаю терять, которые мне начинают сниться. Я понимаю, что любой рациональный человек мог бы мне это объяснить. Но меня бы его объяснения не устроили, потому что были бы чересчур рассудочны и украли бы часть волшебства. Поэтому на вопрос «Что такое Бог?» я бы помялся с ответом, потом, наверное, вспомнил бы эти случаи. Потом наверняка украсил бы слово «Бог» эпитетом «добрый», потому что войны, разрушения, кровь — эту исполнительную функцию я у него отнял бы, я не понимаю Бога, который мог бы распоряжаться, применяя эти инструменты, я бы списал их на счет дьявола.

А вообще, я дал бы почитать этому повзрослевшему ребенку книги эволюционистов. Я хотел бы, чтобы ребенок рос, не отворачиваясь от науки.

Я езжу в российскую глубинку, и сопровождающие люди часто говорят мне: «Вот здесь мы построили церковь. Вот наша новая церковь», на фоне каких-нибудь страшных развалин и уныния. И я всегда ехидно спрашиваю: «А где у вас планетарий?» Потому что я влюблен в науку — популярную, на моем уровне, — влюблен в новые знания. В свои годы я провожу лучшие часы в интернете, читая про мир и мироздание то, чего вчера не знал. Есть замечательные книги современных популяризаторов науки, в которых не меньше интересного, чем в молитвах и апокрифах. Поэтому вопрос о Боге меня смущает. Мне кажется, что это последний вопрос, а главные вопросы стоят на пути к нему. Как устроена Вселенная? Что мы успели узнать про нее к этому моменту? Я бы начал с этого, а потом, если возникнет нужда, подошел бы к вопросу, кто это создал, зачем, почему.

Почему мы умираем, для меня так же непонятно, как и то, почему выдыхается разговор. Если обоим было хорошо в разговоре, почему он вдруг подходит к концу? Наверное, потому, что подходит к концу счастье понимания.

Умираем потому, что подошел к концу разговор?

Потому что подошел к концу твой диалог со Вселенной, с вечностью, с Богом — мы все друг другу сказали. Так заканчивается жизнь. А приходим в мир для того, чтобы к этому прийти, это все очень логично.

В 28 лет мне казалось, что моя первая влюбленность — это то, для чего я пришел в мир, потому что ее сопровождало состояние, когда подкашиваются коленки и голова кружится, когда двух минут невозможно провести в разлуке. Потом, когда тебе выпадает роль и ты стоишь на съемочной площадке или на сцене, понимаешь, что ты сейчас не ты, а сам Создатель — и тогда кажется, что ты родился для этого. Потом, когда уходит мама и весь мир проваливается в тартарары, когда заполняет ощущение такой вселенской потери, равной которой быть не может, — кажется, что для этого.

Суммируя все эти пиковые моменты, ты понимаешь, что пришел для этого, этого и этого — чтобы все это испытать.

18 мая 2015 г.

Михаил Эпштейн — российско-американский философ, культуролог, литературовед, лингвист, эссеист, профессор теории культуры и русской литературы Университета Эмори (Атланта, США).

«Я» — это аксиома, которая не подлежит доказательству. Все прочее — теоремы, а «я» — это аксиома. Всякий может сказать про себя «я», всякая персона существует в первом лице единственного числа. Задавать вопрос «зачем» — значит соотносить свое «я» с «я» Создателя, с «я» Творца.

«Я» — это такая же изначальная данность, как природа. Есть мир внутри нас и мир вокруг нас. И как соотнести эти два мира — в этом и трагедия, и комедия, и драма бытия.

Что касается философии… Философ — это человек, который больше других удивляется. Он способен к этому эмоциональному и интеллектуальному переживанию, поскольку то, что обычно люди воспринимают как само собой разумеющееся, он воспринимает в модусе вопроса. Почему? Зачем? Почему люди рождаются, зачем умирают? В чем смысл их бытия? Почему они ненавидят больше, чем любят? Философия очень пытлива, подчас коварна, она изумляет наш ум.