Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

Может быть, я не права. Вы говорите, что мы не разделались с этими призраками. Но вся наша история состоит в том, что мы разделываемся с призраками. У Ленина повесили брата. Ему тоже было за что мстить. Он расстрелял царскую семью, которая до этого повесила его брата. Тухачевский, который расстрелял Тамбовское восстание, потом и сам закончил жизнь не в теплой постельке. Это бесконечное «Красное колесо». И не только эти безграмотные люди вертятся в нем: мы сами вместо того, чтобы поставить уже в это колесо какую-то палку, продолжаем устилать ему дорожку все новыми фактами, которые вызывают еще больший гнев.

Я с вами не могу согласиться. Разве этот процесс можно остановить? Все-таки в шкафу не должно быть трупов. От них надо избавиться! Речь же идет не о том, чтобы мстить. Кому вы будете мстить? Ленину, его подручным, которые лежат вдоль Кремлевской стены? Это невозможно. А вот разобраться, сказать правду и заставить работать мозги, мне кажется, нам все еще предстоит. Мы еще этого не сделали.

Д. З. Мы всегда делимся на своих и чужих. Почему нам это так свойственно?

С. У. Я думаю, что нам, прежде всего, не свойственно принимать чужое мнение. Мы не любим людей, выражающих не нашу точку зрения. Мы не готовы ее принять. И самое ужасное, что мы не готовы согласиться с тем, что человек с иной точкой зрения может существовать. А кроме того, мне кажется, что наша жизнь слишком дешева. Мы не дорожим друг другом. Мы слишком не уважаем чужую жизнь, мы не понимаем, что каждый имеет право на жизнь, на счастье. Мы не уважаем друг друга. Почему-то это в нас сидит.

В чем причина?

Я не знаю. Причина, может быть, в просторах наших огромных, в количестве людей наших запредельном. В том, что мы все время находимся на грани исчезновения и все время возрождаемся. Это дает нам ощущение, что все как-то обойдется.

Русскому человеку свойственно и к себе тоже относиться немножко расточительно.

Может быть, может быть. Мне кажется, что еще одна причина – в огромном количестве надежд и разочарований, которое приходится на жизнь одного поколения. Это тоже очень опасная вещь. Как-то у нас не получается, начав что-то, довести это до ума, до логического завершения. И от этого исчезает перспектива нашей жизни.

Но вот, например, у казаков была не столько цель, сколько идея. Нечто всегда было для них важнее, чем они сами. Дон, родная земля. Их любовь и привязанность к родине.

Помимо любви к родной земле была еще одна крайне важная для них вещь – абсолютная внутренняя свобода. Вот это отсутствие рабства в душе и дало тот эффект, что с точки зрения красных эта была самая опасная и самая уязвимая часть населения. Это, я думаю, потеряно безвозвратно – отсутствие рабства души. Выйти оттуда легко, а вот войти заново очень сложно.

А с чего начинается вхождение в свободу?

О! У меня решили спросить? Я думаю, что с осознанного выбора своего пути, своей жизни, своей формы существования. Сначала нужно решить. С чего начинается свобода? Я не отвечу на этот вопрос, я не знаю. Я не ощущаю себя свободным человеком. Я ощущаю огромное количество обязательств, обязанностей. Я не очень в личном плане воспринимаю категорию свободы. Я свободен? Да, я свободен. Но я дико зажат всякими обстоятельствами и условностями. Я плохой пример свободного человека.

Мне кажется, что вы, как режиссер, как раз обладаете свободой, – по крайней мере, свободой от деления людей на своих и чужих. Это отличает вашу экранизацию «Тихого Дона» – вам удалось не высказываться. Это очень сложно. Когда Петра убивают, я думаю, что у всех сердце разрывается. Как можно при этом не возненавидеть Кошевого? Но нам жалко обоих. Один убивает другого, а мы не ненавидим того, кто убил. Мы его тоже как-то можем понять, соотнести с ним себя. То же самое касается двух главных женских персонажей: мы не знаем, на чьей мы стороне. Нам безумно жалко Наталью, но мы понимаем Аксинью.

Вы это правильно почувствовали. Моя позиция в том, что правых и виноватых в этой истории быть не может. Есть некий предел крови и жестокости, за которым частная правота идей вообще теряет какой-то смысл. Эти жертвы, те палачи. И все то, что последовало за революцией, – это все вкупе мы и есть. Мы, рожденные в 50-е, в 60-е, 70-е годы, – наследники этого. Я не знаю, как сформулировать ту мысль, которая всех примирит. Но я знаю, что не может быть правых и виноватых. Однозначной правоты и неправоты нет ни у кого.

А самое главное, что при таком количестве крови это все теряет какой бы то ни было смысл. Мы никогда не вернемся в ту точку, на которой это произошло.

К сожалению, очень часто сейчас обществу или, по крайней мере, элитарному слою интеллектуалов как раз не хватает четко сформулированного посыла, за кого ты, против кого ты. А без этого они просто не могут оценивать разные идеи. Вам так не кажется?

Совершенно верно. Как раз сейчас, когда вышла картина, я с этим столкнулся. Я вдруг увидел, что и с той, и с другой стороны от меня требуют какой-то позиции. И под позицией они подразумевают даже не мысли, а позицию в военном смысле слова: чтобы я залег в свой окопчик и отстреливал тех, кто думает иначе.

Вообще для нас позиция – это не сформулированные мысли, в том числе и мысли о примирении, а непременно окоп, из которого ты должен отстрелять тех, кто занимает другую позицию.

Скажи, кто твой враг, чтобы мы поняли, кто ты.

Совершенно верно. И мне кажется, что на протяжении нашей истории мы должны были бы уже убедиться, что это путь в никуда.

Когда я показывала близким и друзьям список предполагаемых глав этой книги, некоторые спрашивали: «А почему «смех»? Отчего-то такие понятия, как «свобода», «успех» или «любовь», мы относим к «важным вещам», а вот смех – это что-то несерьезное. Трагедия – высокий жанр, комедия – низкий.

А между тем смех – наряду со способностью сострадать – ключевое отличие человека от всех других существ. В «Белой студии» бывали собеседники, которые умеют рассмешить. Некоторые, как, например, Пьер Ришар или автор «Тачек» Джон Лассетер, смогли рассмешить весь мир. Конечно, для этого надо обладать подлинным умом. Чехов писал: «Не понимает человек шутки – пиши пропало! И знаете: это уж ненастоящий ум, будь человек хоть семи пядей во лбу».

Только хороший человек способен искренне смеяться. И не существует, мне кажется, более короткого пути к взаимной симпатии, чем от души посмеяться вместе. Когда мой семилетний сын и мой восьмидесятидвухлетний папа смеются над сценкой в исполнении Чарли Чаплина, я понимаю, что именно смех навсегда сохраняет в нас ребенка, которым мы когда-то были.