Аркадий Ваксберг - Белые пятна

Листаю дело. Хочу понять, когда и за что Степанов был награжден. В деле должны быть следы. И они действительно есть: орден Трудового Красного Знамени — декабрь 1976 года, за большие производственные успехи, достигнутые в этом году. В том самом году, когда совхоз «перевыполнил» план, приписав к отчету 184 тонны картофеля, — плод буйной фантазии человека, который за цифрой в карман не полезет. Орден «Знак Почета» — тремя годами раньше за те же «доблести». Следствие так далеко не забиралось — оно установило, что обман был и в 75-м и в 74-м… А вот был ли и в 73-м, бесспорных данных на этот счет в деле нет. И однако… И, однако, стоило только прекратить приписки после возбуждения уголовного дела, как совхоз из доходных сразу превратился в убыточный. И пребывает в таком состоянии без перерыва уже несколько лет. Вывод напрашивается сам собой.

Что же выходит? Сначала Степанов при помощи обмана получает орден. Потом этот орден спасает его от наказания за обман. Сначала передового Степанова избирают народным депутатом, потом обманом полученный им мандат (да, обманом: ведь избиратели не знают, что биография кандидата не соответствует истине) ограждает его от заслуженной кары.

Если это называется логикой, то что же тогда называется беззаконием?

Состоялся суд. Дубровский приговорен к 10 годам лишения свободы. Жизнь его, можно сказать, перечеркнута. Перспективный молодой специалист, успешно окончивший за короткий срок, без отрыва от производства, сельскохозяйственную академию, отлично зарекомендовавший себя в аспирантуре, подававший серьезные большие надежды, он не выдержал преступного «пресса» со стороны «крепкого директора», не нашел в себе нравственного стержня противостоять мухлежу и обману. И вот — результат.

Проталина осуждена на 4 года. Поскольку у нее двое детей (один только-только родился), суд дал ей отсрочку — до тех пор, пока младшего можно будет устроить в детсад. Время летит быстро, так что Проталина (она работает теперь в совхозе телятницей) скоро сядет в тюрьму.

А Степанов… С ним все в порядке. Как и раньше — директор. Депутат. Орденоносец. «Пользуется авторитетом (цитирую характеристику. — А. В. )… Умело руководит… Добивается показателей… Направляет… Мобилизует…» Словом, герой. На что же тогда он обижен? Почему так хмур, так сумрачен его потускневший взгляд? Он отвечает: выговор! Жестокая несправедливость! Разве он не хотел, как лучше? Разве он не горел на работе? Правда, выговор вскорости сняли. И однако ж он был! Бросил тень. Даже пятно. Досадный штрих в безупречной анкете.

— Неужели меня снова будут трясти? — Сузив брови, он тревожно заглядывает в глаза, ища неуклончивого ответа. — Неужели опять все повернется?

Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Знаю только: пока что не повернулось.

Летом прошлого года пленум Верховного суда СССР обсуждал вопрос о судебной практике по делам о приписках. Были изучены десятки дел из разных областей и республик — чтобы понять, насколько правильно реагируют суды на эти позорные преступления, наносящие обществу большой материальный и моральный ущерб. Среди изученных — и дело Степанова.

Вот что сказал о нем докладчик — председатель судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР А. М. Филатов: «Несмотря на бесспорно установленное в ходе предварительного и судебного следствия личное участие Степанова в систематических приписках и искажении государственной отчетности, дело против него без всяких оснований было прекращено с мотивировкой, не выдерживающей никакой критики».

Кажется, ясно? Ясней не бывает. Может быть, это суждение было кем-то оспорено? Нет, никем. Может быть, оно было высказано в узком кругу? Нет, все, кто правомочен восстановить нарушенную законность, находились в зале: ведь отменить необоснованное постановление о прекращении дела не может даже Верховный суд СССР — это компетенция прокуратуры. Как бы там ни было, принципиальная оценка проявленной беспринципности была публично дана. Ну и как, что-нибудь изменилось? Последствия какие-то были? Последствий не было. Ничто не изменилось.

Впрочем, разве я хочу его осуждения? Разве сам я не понимаю: наказанием вряд ли чего-то добьешься, причины, толкающие людей на обман, не устранишь? Понимаю отлично и, видит бог, с болью и горечью думаю о возможной каре, которую он заслужил. Куда как легче, приятней и благородней выступать публично в чью-то защиту, нежели в обвинение. Куда больше сочувствия вызываешь, куда больше симпатий.

Может быть, вина его и впрямь не так велика? Ну, слукавил, схитрил, дописал несколько цифр… Не убил же, в конце-то концов! Не украл!

Нет, украл. Правду украл — не картошку. Не статистику обманул, а — страну. Как нам жить, не смотря правде в глаза? Как — планировать? Как — хозяйствовать? Как — наводить порядок в собственном доме?

Если на складе не хватает картошки, радоваться, разумеется, нечему, но и плакать не стоит: нет безвыходных положений, нет таких трудностей и проблем, которые — лучше ли, хуже ли — нельзя было бы преодолеть. Только вот — как, если, судя по рапортам паклиных и Степановых, преодолевать вроде бы нечего? Если — полное изобилие. Полная благодать…

И когда мы посмотрим под этим углом на арифметические «проказы» директора, не предстанет ли его преступление в совсем ином — истинном! — свете? Не затмит ли оно несомненноепреступление финансистов «Лонвы»? Не напомнит ли о тех потерях, которые общество несет от вранья? И тогда совсем непростительным покажется снисхождение правосудия к одному из обманщиков, постыдным — кричащий контраст в судьбе, постигшей сообщников. Безнаказанность всегда аморальна, безнаказанность «по должности» аморальна вдвойне и втройне.

— Критиковать легко, — размышляет Степанов, — а как работать? Вот скажите, где взять запчасти? Или стройматериал? Раньше как-то крутились, выбивали, не без нарушений, конечно. А теперь боимся… Вы говорите, приписки. Так нас же толкали на это. Кто? — Он долго молчит. — Ну, опять же сельхозуправление. Если нет картофеля, если он, скажем, сгнил или вымок, так его нет. Что ни напиши, а его все равно нет. Лучше уж тогда хоть числиться с исполнением… Что, по-вашему, лучше: числиться передовым или отстающим?

Я мог бы сказать, что быть и числиться не одно и то же. Что толкают на преступление только тех, кто готов его совершить. Я многое мог бы сказать, но не говорю, размышляя о судьбе человека, который крутится так и сяк, чтобы всем угодить, никого не разгневать.

Трудно. Понимаю, что трудно. Ну, а все же, а все же… Что грозило ему, если — враньем и подлогом — он не стал бы героем? Если отчет и реальность полностью бы совпали? Если бы цифра не стала фантомом, от которого зависят судьбы людей, словно цифру можно сварить, зажарить, отправить в засол?