Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

В тот раз я и уехал делать операцию в Москву, но через два месяца, естественно, опять вернулся в Париж. Все было по-прежнему, если не хуже, потому что время-то шло. Добрейшая Сильвия де Брюшар почти плакала, но говорила, что это не их ведомство и она ничего не может сделать. Я уже почти кричал, что французское правительство практически заманило (поручило своему послу в Москве обеспечить их приезд) моих родных во Францию и превратило в бесправных нелегальных эмигрантов. Говорил, что дам интервью Карлинскому в «Либерасьон» и де Чиков в «Фигаро», с которым был хорошо знаком [9] Когда-то она меня совершенно поразила замечанием, что умнейший премьер-министр Франции Робер Менар, с которым я был в хороших отношениях никогда не станет президентом — французы не станут за него голосовать — он слишком худой. . Но все же я не хотел устраивать скандала, хотя уже и жалел, что отнесся без интереса к реплике секретаря посольства США, почему не у них попросил о помощи. Но я не хотел играть в политические игры. Все кончилось самым простым, приличным и привычным для Франции образом. Нам посоветовали адвоката, который за два месяца получил и для Томы и для Нюши необходимые документы. Правда, это были не документы политических беженцев, что было бы естественно после убийства Тимоши, прямых угроз исходящих из КГБ в адрес Томы и Нюши, а просто виды на жительство на десять лет, но дающие право на работу и на учебу. Теперь у них уже вторые подобные виды на жительство. Как и те, кто бежал из Советского Союза после семнадцатого года, французского гражданства мои родные не просят.

Правда, когда года через два Тома попробовала приехать в Москву, ожидая свои чемоданы в аэропорту Шереметьево, она вдруг услышала голос из мегафона:

— Гражданка Григорьянц, подойдите к стойке регистрации.

Там стояли два молодых человека с ее, уже вынутыми из общего багажа, чемоданами. Чтобы не забывала, куда приехала.

Отказ в документах политических эмигрантов тоже был, конечно, результатом усилий российских властей. Либеральнейший академик Рыжов — ельцинский посол во Франции, естественно, делал все, чтобы скрыть тот ужас, который творился в России, и помочь работе КГБ во Франции. С одним из таких мероприятий я тут же столкнулся в Париже.

Выяснилось, что буквально в те дни, когда я приехал, в Париже происходит международная конференция о достижениях свободной России. Происходит она, естественно, в культурном центре посольства, выступает Синявский и многочисленные либералы, но (знамение времени) сопредседателем конференции в посольстве уже согласился стать Владимир Буковский. Бог бы с ним со всем, но увидев в редакции «Русской мысли» программу, я вдруг обнаружил, что на большой двух или трехдневной конференции о положении в современной России нет ни одного даже упоминания о Чечне. Россия ведет варварскую кровопролитную войну на своей территории, гибнут десятки тысяч человек, но эта малость совершенно никого не интересует.

Естественно, я нашел то ли телефон, то ли встретил в редакции Володю и спросил, как это возможно. Он не покраснел, но тут же согласился, что это не совсем правильно:

— Мы не можем уже включить твой доклад о Чечне в программу — она уже согласована (с кем?) и отпечатана, но я тебе дам слово на пресс-конференции — она у нас будет на третий день.

Володя, действительно, отдал мне практически всю пресс-конференцию, но если бы я в Париж случайно не приехал, как он мог сопредседательствовать на конференции о России в середине девяносто пятого года, где даже не была упомянута Чечня?

Официальной помощи Тома и Нюша — политэмигранты, да еще приглашенные президентом Франции никогда и никакой не получали. Через год, сколько же можно жить даже у самых добрых людей, они сняли с моей помощью квартирку в очаровательном пригороде Парижа — Сен Мор, еще лет через пять я смог продать на Украине возращенные из Киевского музея картины Богомазова и они уже купили квартиру в более далеком и рабочем пригороде Парижа — Ашере. И тут неожиданно и вне всякой связи с нашей невеселой судьбой проявились достоинства французского государства. Узнав, что в новой квартире, где у Томы должна была быть своя комната, а у Нюши уже был муж и родившийся сын — Давид и Тома будет жить с ними, дама из социальной службы тут же сказала:

— Но ведь это ужасно, жить с чужой семьей.

И тут же нашла ей, как неимущей, неподалеку социальную квартирку, где квартирные платы много ниже, чем в частных домах.

Тома спросила, может быть можно найти такую же микроскопическую квартирку, но все же двухкомнатную — к ней часто приезжает муж из России.

— Нет, — ответила ей дама из социальной службы, — двухкомнатных, да еще совсем маленьких, квартирок сейчас нет, но я запомню.

Конечно, Томе и в голову не пришло обратить внимание на это обещание. Но через год та же дама предложила ей посмотреть другую квартирку в таком же примерно доме, но уже и впрямь двухкомнатную, где она сейчас и живет, как и другие рабочие семьи в этом квартале.

Так и перемежается в жизни совсем черное и кровавое с чем-то хоть относительно светлым.

В середине марта 1995 года мне внезапно позвонил Наум Ним — харьковский писатель и диссидент, давно уже переехавший в Москву и по договору с английским журналом «Индекс цензоршип» (году в 1990 отказавшимся печатать мое интервью, где я говорил о неминуемом распаде Советского Союза) издавал сперва некий русский вариант журнала, а потом и совершенно самостоятельный журнал.

Я с Наумом был мало знаком, но он очень серьезно мне сказал, что ему срочно нужно со мной повидаться. Решив, что Наум знает что-то об убийстве Тимоши — ни о чем другом я и думать не мог — я пригласил его зайти домой (в офисе я почти не бывал).

Но Наум, едва войдя в квартиру, тут же мне объявил:

— Вы уже, конечно, оправились от смерти сына — идет отвратительная война в Чечне — надо что-то делать.

Наум говорил о ночных бомбардировках, танковых колонах, тысячах погибших людей — я плохо понимал то, что он говорит, сразу же попросить уйти, когда выяснилось, что это не о Тимоше, было неудобно и я дослушал все до конца — ни за какими новостями я не следил и о ходе войны мало, что знал. Даже пообещал Науму подумать.

— Я вам на-днях позвоню, — сказал он уходя, и я был очень рад, что Наум, наконец, ушел.

Но дня через три он, действительно, позвонил, предложил встретиться у самой важной и самой любимой для меня сотрудницы «Гласности» Лены Ознобкиной и я не нашел предлога, чтобы отказаться. Лена была кандидатом философских наук и очень серьезным и деятельным сотрудником Института философии, пытавшейся и не без успеха и за счет собственных работ о немецкой философии XX века, и за счет работы своих талантливых коллег утвердить достаточно высокий, свободный и современный уровень русской философской мысли, полулегально достигнутый в последние десятилетия советской власти. Но при этом именно на Лене держалась добрая половина работы по подготовке конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра». К работе над первой из них привлек тогда свою жену Гена Жаворонков. Теперь Лена уже была с ним разведена — не выдерживая его регулярных, в том числе как следствия наступившей демократии, пьянок, была уже тяжело больна, но с поразительным мужеством и любовью воспитывала и образовывала растущего сына и не то что безотказно, а сама нагружая себя все больше и больше делала то, что и здоровому (и самому достойному) мужчине было бы не под силу. К несчастью, именно начало работы над «чеченским трибуналом» и стало концом работы Лены в фонде «Гласность».