Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Одно время любимым развлечением (конечно, работой) сотрудников ГБ было звонить среди ночи часа в два-три по телефону. Я поднимал трубку (телефон на всякий случай я до сих пор никогда не выключаю) и раздавался омерзительный мат, проклятья и угрозы, извергаемые какой-то женской глоткой. Таких звонков могло быть по три за ночь, они меня, конечно, будили, бесспорно раздражали, но я так уставал за день, что тут же засыпал вновь.

На время конференции ОБСЕ в Москве «по человеческому измерению» (и близкой к ней по времени Всемирной Сахаровской конференции), как бесспорная победа прав человека теперь уже в России, телефон у меня был на полгода просто выключен, чтобы ни меня никто не мог найти, ни я как следует понимать, что происходит. У других прослушка велась выборочно, или автоматически по кодовым словам, у меня на телефоне (по-видимому, почти всегда) сидели живые «слухачи», которые по наглости своей еще и вмешивались в разговоры.

В конце девяносто третьего года, после третьего полного разгрома «Гласности» я от нечего делать согласился баллотироваться в депутаты Госдумы (на это были предложены еще и маленькие деньги), понимая всю бесперспективность этого на самом деле очень забавного предприятия (потом опишу его подробнее), да еще и в абсолютно гебешном районе (проспекты Вернадского, Ленинский). Офиса у «Гласности» не было уже никакого, пришлось снять два номера в гостинице Академическая на Калужской площади. Однажды туда явился на прием какой-то на редкость противный рыжий хмырь лет сорока, который сразу же мне объявил, с каким глубочайшим почтением и уважением он ко мне относится, что им в КГБ (а он — инженер, случайно попавший туда) читали обо мне лекции и вот теперь он хочет меня тайком провести на какое-то совершенно секретное гебешное заседание.

Я терпеливо стал объяснять, что фонд «Гласность» — правозащитная организация, что нас не интересуют секреты КГБ и его структуры, что мы говорим о спецслужбах лишь тогда, когда они нарушают права человека, что свойственно всем спецслужбам, а КГБ — в особенности. Но хмырь никак не хотел успокаиваться. Тогда он стал мне объяснять, что «случайно» располагает материалами о работе китайской разведки, наносящей ущерб Соединенным Штатам. Убедить его, что мне и это не интересно, я не смог и он ушел всучив мне свою визитную карточку. КГБ много раз пытался меня связать хоть с какой-нибудь западной спецслужбой, но без большого успеха.

По забавному совпадению именно в этот вечер мне позвонил со «Свободы» Володя Тольц [4] Митя Волчек, Андрей Бабицкий и еще пара человек, работавших в «Гласности», а теперь работавших в Праге, в эти годы не звонили мне никогда, но Володя Тольц, редактировавший передо мной, в начале восьмидесятых годов, подпольный «Бюллетень «В» раз в год мне позванивал). . Домашний телефон уже был включен после моего обращения в суд. Я не без удовольствия рассказал ему о рыжем хмыре и он тут же решил включить запись.

Четыре раза телефонные звонки из Праги прерывались молча и с руганью, но Володе, включившему автомат дозвона, все же удалось полностью записать мое предложение ко всем, кто интересуется работой китайской разведки в Соединенных Штатах обращаться к столь уважающему меня господину, с его фамилией и двумя телефонами — служебным и домашним.

КГБ в России оставался тем же самым, что и в СССР. Только власть его безмерно выросла и никакого контроля больше нет — соответственно, можно было делать все, что угодно, в прежних советских традициях. В двухтысячном году фонд Карнеги решил провести в Чикаго конференцию о русско-американских отношениях в преддверии первого визита Владимира Путина в Америку. Я позже расскажу о конференции и об очередном задержании в Шереметьево — сил нет перечислять все эти однообразные приключения, но тут, вернувшись домой, мне надо было предупредить устроителей, что я не смогу выступить — мой доклад был в первый же день. Естественно, в Чикаго по десятиканальному телефону я дозвониться не смог, но мне удалось дозвониться жене в Париж, она легко дозвонилась в Чикаго и мне уже начал звонить организатор конференции — Майкл Мак Фолл (сегодня он посол в Москве). И тут уже «слухачи» начали раз за разом прерывать и вмешиваться в его звонки. Я-то к этому привык, но не американец Мак Фолл. Для начала все кончилось статьей в утреннем выпуске «Вашингтон пост», на следующий день в «Нью Йорк Таймс».

И все же, чтобы хоть как-то завершить эти бесконечные истории, вспомню самую забавную. Осенью девяносто третьего года повесткой (телефон был выключен) меня пригласили в Генеральную прокуратуру России по «делу КПСС». Я пришел с некоторым удивлением — уже шел суд, на который меня не приглашали, хотя перед тем и опрашивали, я был в списке ГКЧП, как человек подлежащий аресту. Но следователь мне сказал, что теперь они расследуют «дело КГБ». Я сделал вид, что ему поверил. Тогда из шкафа, занимавшего всю стену в его кабинете, он достал три (из нескольких сот) толстых скоросшивателя, раскрыл их в местах, где уже были закладки и дал мне прочесть машинописные тексты. Сперва я ничего не понял: это были какие-то диалоги каких-то людей вряд ли закончивших три класса начальной школы, их словарный запас и синтаксис были примерно на уровне «людоедки Эллочки» у Ильфа и Петрова. Но что-то в этих странных текстах мне было знакомо. Я перечел их еще раз и вдруг понял — это были мои собственные разговоры, перепечатанные с магнитофонных записей совершенно безграмотными машинистками, использовавшими свой словарный запас и свой уровень понимания услышанного. Но я вспомнил все эти разговоры. Один из них был у меня дома — со швейцарским журналистом русского происхождения Чертковым, снимавшим о «Гласности» и обо мне небольшой телефильм. Другой — в моем «жигуленке» с много меня переводившей и мне помогавшей в США Людмилой Торн — в эти дни она была в Москве, третий — мой звонок по телефону жене из Хельсинки.

Фонд «Гласность» был в очередной раз разгромлен, но конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» не прекращались и меня в очередной раз запугивали, показывая, что следят за каждым моим шагом. В чем я, собственно, и не сомневался.

Легко понять, что с почтой все происходило точно также: письма или бандероли не доходили вообще, или приходили, скажем приглашения или извещения с таким запозданием, что теряли всякий смысл. На случайно прошедших бандеролях с книгами обертки, как правило, были разорваны, они были завязаны грубой бечевкой, а сверху красовалась надпись — «получено в поврежденном виде». Почтальонши, которым было стыдно смотреть на это безобразие, только извинялись:

— Вы же понимаете, что это не мы.