Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Тогда я позвонил кому-то знакомому на НТВ, рассказал, отправил по факсу материалы. После трех дней обсуждения мне ответили, что они этого не дадут. То же мне сказали и на «Свободе». Я не знаю, какие усилия предпринял Ковалев, чтобы блокировать эту фантастическую, невиданную ни для НТВ, ни для «Новой газеты», ни даже для «Свободы» убийственную и для него и для Рыбкина публикацию — может быть ему это было и легко, но безусловно лгут те, кто утверждает, что в России в 90-е годы была свобода печати. В результате, действительно, я не был убит, но Юрий Калмыков внезапно и скоропостижно скончался от сердечного приступа.

Уверен, что эта блокада создавалась спецслужбами России (как, впрочем, были уверены и все журналисты, среди которых были и те, кто может быть не все понимали, но высоко ценили работу «Гласности» и пытались хоть что-то «пробить»), а по своему масштабу, количеству вовлеченных в эту блокаду лиц и длительности она далеко превзошла первый и казалось бы осуществлявшийся во всемирном масштабе разгром «Гласности» в 1988 году. Естественно, и меня лично даже в самом большом списке, скажем, диссидентов или правозащитников, все равно в ругательном или хвалебном, никогда никто больше не упоминал. Меня не было ни сейчас, ни в прошлом.

Меня сперва это даже радовало, поскольку я спокойно выношу разнообразные клеветнические о себе измышления, но с трудом терплю хвалебные оценки, физически не могу слышать свой голос в эфире (он мне кажется отвратительным и я ни разу не слушал ни одной своей радиопередачи) и уж тем более не могу видеть своей физиономии на экране [5] Не могу в связи с этим забыть двух пережитых мной пыток: первой был фильм обо мне в Нью-Орлеане при вручении «Золотого пера свободы», а вторая еще мучительнее — сотрудники французского телевидения (кажется, Антенн-2) постоянно снимавшие и передававшие мои комментарии, желая с их точки зрения, сделать мне приятное, смонтировали в качестве сюрприза часовой фильм, подвели меня к экрану и стали вокруг меня, пока этот фильм крутился. Ни уйти, ни даже закрыть глаза я не мог, но для меня это была незабываемая и невыносимая мука. .

Тем не менее информационная блокада в России, конечно, плохо сказывалась на результативности работы фонда «Гласность». И все же я никогда ничего не сделал для ее прорыва — и, вероятно, это моя ошибка — что-то сделать можно было. Тот же Саша Мнацаканян, уйдя от отвращения к «свободной» русской прессе с работы в «Известиях», года два или три работал в «Гласности». Но я ни разу не поручил ему постараться поместить хоть какой-то материал о нашей работе (зачастую — сенсационный). Лишь изредка мы проводили пресс-конференции, на которые приходило все меньше журналистов — что тратить время, если все равно ничто не пройдет. Правда, от большой биографической статьи о себе на всю последнюю полосу «Московских новостей», которую мне предложил Егор Яковлев я отказался сам. Но это было еще году в восемьдесят восьмом, еще до блокады.

К тому же я и выступал публично все реже и реже. Митингов я не любил, не умел и не хотел кричать, надрывать голос, тем более, что царил теперь там неизвестно откуда взявшийся Пономарев, почему-то, как правило, говорили не о демократии, а о том, как им всем нужен Ельцин. Даже на похоронах отца Александра Меня тоже поверивший Ельцину наивный отец Глеб Якунин попытался заставить одетых в черное людей кричать: «Ельцин, Ельцин, Ельцин». К счастью, безуспешно.

Лишь одно выступление казалось мне важным и даже необходимым. Осенью девяностого года в Ленинграде была собрана гигантская международная конференция о правах человека в меняющейся Восточной Европе. Одним из ее организаторов был Збигнев Ромашевский и я, в результате, был одним из основных докладчиков. Впервые и для себя и перед тысячным залом я внятно говорил о том, что в Советском Союзе к власти идет не демократия, а Комитет государственной безопасности — преступная, готовая на все и полностью сохранившая свою мощь и уголовный сталинский потенциал организация. Что ни частная собственность, ни церковь не являются для него помехой, а скорее — помощью и желанной целью.

Зал, где сидели люди потерявшие родных в лагерях и массовых расстрелах меня активно поддерживал, то и дело начинал аплодировать. Президиум, где был не только Собчак, но скажем такие защитники демократии в Верховном Совете, как Юрий Афанасьев, не скрывали своего неудовольствия.

На чудом уцелевшей во всех последующих обысках и разгромах «Гласности» видеозаписи этого выступления (сейчас она висит на моем сайте) видно как буквально через несколько минут перед трибуной на сцене появляется согнутая фигура человека с большим листом бумаги. На нем написано для меня, но так, чтобы не видел зал:

— Время вышло! время вышло!

Вечером был стотысячный митинг на Дворцовой площади: где-то сохранилась фотография, на которой я стою, кажется, рядом Собчаком возле микрофона. Но повторить хотя бы частично то, что я смог сказать в зале, на площади мне уже очень аккуратно не дали.

Через два года на Конгрессе российской интеллигенции в Московском доме Союзов (бывшем Дворянском собрании) я, после Александра Яковлева и Егора Гайдара, говоривших об угрозе фашизма, сказал, что гораздо больше, чем СС и СД России угрожает Комитет государственной безопасности (когда дойду — напишу об этом подробнее). Гораздо более вальяжный, чем в Ленинграде зал внезапно замолчал, замер от страха: через месяц была искалечены и лишь случайно не убиты сразу адвокат «Гласности» Татьяна Гиоргиевна Кузнецова и водитель Володя Морозов, ехавшие по моей просьбе в Калужское КГБ, а мы через два месяца начали проводить конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

И все же еще много лет российские и зарубежные интеллектуалы, демократы, правозащитники и либералы не уставали меня спрашивать, писать обо мне:

— Какой КГБ? Где вы нашли КГБ? Его уже нет давно. Все это вам просто мерещится.

Лет через пятнадцать (но не раньше) и они вдруг прозрели.

Я до сих пор помню, как волновался, в каком был возбуждении, гораздо большем, чем при работе над любым другим своим выступлением или статьей, когда писал текст выступления. Внутренне я понимал, что не просто предсказываю трагическое будущее России, конечно, не называя этого в реальных деталях, имею в виду все, что произойдет с нами: разгром российского парламента, неизбежную авторитарную конституцию, войну в Чечне, которая превосходила преступления Сталина — он не бомбил мирные русские города, десятки тысяч людей не гибли в одну ночь и в одном месте.

Вероятно, в этом волнении уже было предчувствие и всего того, что произойдет с моей семьей, со мной самим, с фондом «Гласность». Я проводил жесткую вполне осязаемую черту между собой и моими близкими и теперь уже не только властью в СССР и будущей Российской Федерации, но и между «Гласностью» и всеми до этого казалось бы самыми близкими людьми.