Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Для радио «Свобода» было решено не только открыть очень большой корпункт в России. Заведующим которого ненадолго и «для ширмы» стала Алена Кожевникова, но куда по преимуществу, были взяты «свои» для Лубянки люди. Да еще и трансляцию передач перевести с зарубежных передатчиков на российские местные FM станции, которые находились в прямой зависимости от администрации и постепенно сперва шантажировали радио «Свобода» отказами в трансляции, а потом и вовсе ее прекратили.

Я много раз (в каждый приезд в США) встречался и с директорами «Свободы» (в этом случае у меня так и быть брали интервью прямо в Вашингтоне, но, конечно, не в Москве), пытался руководству Госдепартамента объяснить, что они делают большую ошибку, по существу, отказываясь дать большинству населения России хоть какую-то правдивую информацию, ставя ее в прямую зависимость от Кремля. Со мной никогда не спорили, всегда были очень любезны, говорили, что, конечно, это совершенно правильно и просили написать записку (то же происходило и в Сенате и Палате представителей), по которой обязательно примут меры. И ничего не происходило. То, что я говорил, не соответствовало представлению американского руководства о России. Если я иногда (очень редко) упоминал о КГБ, только пожимали плечами:

— Какой КГБ? Давно уже нет никакого КГБ.

В этих условиях, чтобы хоть как-то сохранить работу «Ежедневной гласности» мы с Димой Востоковым — моим новым помощником с осени 1991 года, решили изредка что-то продавать из живописи и графики. Мне, как и в советские времена, когда для издания «Бюллетеня «В» я сам покупал («достал») пищущую машинку, пачки папиросной бумаги и другие мелочи, казалось правильным самому платить за то, что считаешь для себя важным. Правда, несколько изменились масштабы и расходы. Правда, из музеев Москвы, Киева и других городов мне еще ничего из семейной коллекции возвращено не было — хоть я и был реабилитирован, но даже думать об этом времени не хватало, а нужны были для возврата отдельные судебные решения (я этим смог заняться только в конце девяностых годов), но что-то все-таки у мамы и жены уцелело, многие для поддержки «гласности» делали нам подарки — кто-то рисунки Зверева, художник Жданов (с «бульдозерной» выставки) — все свои картины, Леня Глезеров случайно подобранные его отцом немецкие автографы и так далее.

В общем году в девяносто втором мы боком вошли в антикварный мир и тут же произошли две очень любопытные встречи. Уже тогда известным антикваром и коллекционером был Перченко — человек, к которому последние старые мои знакомые из коллекционного мира 60-х годов Шустер и Санович относились мягко говоря сдержано, но не видели нужды объяснять мне почему. Пару раз мы с ним чем-то обменялись, что-то я у него купил, но очень скоро Перченко вдруг заговорил со мной совсем на другую тему (я вынужден вспоминать об этом, поскольку эта история задела десятки лучших русских журналистов):

— Ваша «Гласность», Сергей Иванович, была таким важным журналом и у нас и за рубежом. Очень жаль, что сейчас журнал не выходит, а ведь он так нужен. Я знаю нескольких людей, серьезных и очень богатых, которые будут рады вложить деньги и в восстановление журнала и даже в целый концерн — у Вас есть агентство — можно его расширить, на его базе издавать газету, создать издательство. С Вашим именем и репутацией, конечно, Вы сможете собрать прекрасную команду и Ваше объединение займет самое важное место среди беспомощных современных СМИ.

Не знаю понимал ли Перченко, насколько точно он оценивает положение в российской журналистике. Действительно, практически все самые достойные и известные русские журналисты были или совсем без работы или перебивались какими-то случайными публикациями. Их места в «перестроечной журналистике» заняли веселые молодые люди (типа Шендеровича) выкормленные «Иновещанием», способные в лучшем случае написать юмореску или хроникальную заметку. В окружающем Россию мире, где когда-то, в том числе и благодаря зарубежным изданиям «Гласности», хорошо понимали положение в Советском Союзе, сейчас, когда положение изменилось к худшему, царили какие-то совершенно неоправданные иллюзии и полное непонимание того, как живет Россия.

А Перченко тут же повел меня к двум намеченным им людям — как потом выяснилось это была известная компания крупных мошенников — человеку с торжественной фамилией Де Буар (гораздо позже я выяснил, что он четырежды менял свою фамилию принимая на всякий случай фамилию новой жены) и другому — Георгию Мирошнику владельцу концерна «Формула-7», через год-два он стал довольно часто упоминаться — в связи с аферами по вывозу советского военного имущества из Германии, каким-то золотым «Ролексом» подаренным им вице-президенту Руцкому, а потом и в связи с уголовным делом, от которого он десять лет прятался в Южной Африке. Но все это было через год, а пока после недолгих обсуждений я получил их «гарантийные письма». На торжественных бланках и с печатями мне гарантрировали, что через месяц на банковский счет «Гласности» поступят очень крупные суммы (забыл, какие именно) необходимые для создания и работы в течении первого года газетно-журнально-издательского объединения «Гласность».

Собрать первоклассную команду не составляло никакого труда. Все лучшие перья перестроечных лет готовы были тут же начать работать. Даже некоторые бесспорно высокие профессионалы, но в советское время люди скорее проправительственные, узнав об этом проекте готовы были оставить уже найденные места (они были чуть лучше устроены, чем демократически ориентированные журналисты), чтобы перейти на работу в какое либо из подразделений «Гласности». И для меня это тоже было интересно, потому что это были, как правило, хорошо информированные, с разнообразными связями люди, готовые теперь писать гораздо более откровенно, чем они это делали раньше.

Вообще, это было странное время. Все, кто пусть разными путями, но хотел бесспорно добра стране и народу и до этого что-то значил в государстве, кроме очень узкого кремлевского круга внезапно оказались на обочине. У меня в их глазах была хорошая репутация — было очевидно, что я не только не участвую в «пире победителей», но в отличии от большинства наивных и ненаивных известных диссидентов я не мелькал в передачах на тему «мы победили» и именно против того, что сейчас происходит в стране, я и боролся и сидел в тюрьме. У мало-мальски серьезных людей это вызывало определенное доверие. Кроме журналистов в это время со мной вдруг пожелали познакомиться и даже иногда что-то делать вместе такие странные для меня люди как Николай Иванович Рыжков — бывший премьер-министр Советского Союза, Михаил Зимянин — секретарь ЦК КПСС по идеологии, позже Шебаршин — первый заместитель Крючкова. Я всегда отказывался от встреч и приглашений — не знал, что я могу сказать этим людям. Мне на самом деле было, конечно, далеко не все понятно, но было проще оставаться в кругу привычных оценок и хорошо знакомых мне людей. Вероятно, я был неправ и потом не раз об этом жалел (с Шебаршиным, к примеру, года через два после его приглашения сам захотел встретиться, но тут уже он был тяжело болен и ему не захотелось).