Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Но пока еще триумфально собиралась обновленная «Гласность», был найден целый этаж в шестнадцатиэтажном издательском центре на шоссе Энтузиастов, подыскивались типографии, был даже собран теперь уже тридцать пятый (как продолжение прекращенной номерации в 1990 году) номер «Гласности». Все настаивали на том, чтобы поскорее была начета регулярная работа и в первую очередь — Перченко. Но я не подписывал ни подготовленные договоры о найме помещения, ни договоры с сотрудниками до тех пор пока на счет «Гласности» не поступят обещанные средства.

— Ну что вы тянете, пора начинать работать, деньги придут со дня на день, — уговаривал меня Перченко, но я ничего не подписывал.

Тогда он снял зал в Шахматном клубе на Тверском бульваре и устроил там общий торжественный обед с участием какого-то видного нефтяника из Тюмени — еще один потенциальный источник немеряных денег. Речь на этом обеде самого Перченко сводилась к тому, что давно уже можно начинать работу и только неуступчивость Григорьянца этому мешает. Естественно, все собравшиеся два десятка известнейших московских журналистов тут же его горячо поддержали, я остался в одиночестве, но продолжал как-то отнекиваться.

Деньги, естественно, не появились никогда. Все это была афера Перченко, как я первоначально считал по заданию КГБ с тем, чтобы подорвать репутацию «Гласности», создать ей неоплатные долги и уничтожить последние хоть какие-то приличные отношения в московском, близком к демократии, мире. Для таких привычных для меня опасений бесспорно были основания: Перченко был из числа тех, до этого мне неизвестных, мелких торговцев иконами и антиквариатом, которых в 70-80-е годы арестовало КГБ, сажало ненадолго на Лубянку или в какой-то другой следственный изолятор, потом через несколько месяцев без суда выпускало на свободу, получив, конечно, подписку о сотрудничестве. Амальрик описывает в «Воспоминаниях диссидента» подобного своего соседа по камере (потом он стал крупным антикварным дилером), называли среди них (не знаю с какими основаниями) и Гусинского, еще двух-трех известных мне очень состоятельных торговцев. Всем это незавидное прошлое оказалось в начале девяностых годов очень полезным. Но может быть в отношении Перченко я был неправ или не совсем прав. Потом я услышал о еще одной его подобной афере — человек, имеющий интересующую его коллекцию, оказывался в неоплатных долгах и тут предлагалась ему Перченко помощь, но человек оставался без коллекции.

Со мной это не получилось, больше того Перченко даже дал для «Гласности» какие-то мелкие собственные деньги в виде компенсации. Любопытно, что познакомил меня с евреем Перченко и очень высоко его ценил, хвалил его известный лидер и теоретик национализма и антисемитизма Савостьянов, близкий соответственно другой гебэшной компании — Веденкину, Баркашову, которого он выдвигал в президенты России и тому подобным. Сейчас Перченко выставляет очень сомнительные произведения из своей коллекции, но, конечно, предназначенной для продажи наивным миллиардерам, в Мраморном зале музея Изобразительных искусств, а дирекция почти ставит мне его в пример — он не просит у музея страховки за вещи столь успешно размещенные на рекламных для его товара выставках, а я отказываю музею в экспонировании вещей из своей коллекции, если картины не будут застрахованы (в соответствии с законом).

Второе знакомство было попроще, но лично для меня достаточно важным. Внезапно какой-то полузнакомый нам с Димой человек якобы привлеченный моей известностью и еще недавней значительностью в общественной жизни, предложил нам совместный проект как общественно-политический, так и антикварный, хотя он-то в этом не понимал ничего. Его отец, как я понял из неясных упоминаний, не раз привлекался к ответственности за незаконные операции (по-моему он был одним из известных в советское время «цеховиков», то есть организаторов производства нелегальной по преимуществу трикотажной продукции из каким-то образом списанного государственного сырья и в дополнительные часы работы государственных фабрик). Но у него как-то все это благополучно закончилось. Сын, лет тридцати пяти, предоставлял нам в пользование свой большой офис, где-то во вполне гебешных Кисловских переулках, говорил о том, что занят работой (и предлагал подключить и меня) с всемирной организацией престижных «Ротари-клубов». Я не очень понимал, что это такое, и реагировал вяло. По-моему, единственным совместным делом была поездка от имени «Гласности» знакомого ему одного из заместителей министра иностранных дел СССР и хорошо знакомого мне Василия Селюнина в Преднестровье, их встречи со Смирновым и местной Хельсинкской группой (тоже вскоре уничтоженной), чтобы понять, что же там делается. Кажется, это была последняя поездка Василия Илларионовича, впрочем, совершенно бесполезная. Более интересными были разговоры на тему, где наши позиции были диаметрально противоположны, о медицинских-банковских-пластиковых картах, которые в совокупности дают возможность знать все о каждом человеке, который ими пользуется.

И все же самым важным, по-видимому, была лишь одна короткая реплика:

— Вы, ведь сейчас, Сергей Иванович, хотя что-то и делаете, почти совершенно забытый человек. С президентами и премьер-министрами уже не встречаетесь, почти никто о вас не пишет, да и у вас ничто не издается. Но ведь все это можно быстро вернуть назад.

Я сделал вид, что принял это предложение за ничего не значащие размышления. Компаньон, увидев, что я никак на заманчивые перспективы не реагирую, вскоре совершенно потерял ко мне интерес и наше знакомство прекратилось.

Но в конце того же девяносто второго года необходимо рассказать о первом конгрессе русской интеллигенции, проведшем в ноябре по идее и под руководством Валентина Дмитриевича Оскоцкого — одного из сопредседателей и Союза писателей Москвы и писательской организации «Апрель» — тогда, пожалуй, важнейших центров еще удерживавших наследие русского либерализма. Вообще русские писатели, в отличие от советских, группировавшихся вокруг Михалкова и Бондарева в Союзе писателей РСФСР, даже не понимая этого (тоже считая, что это они победили) оказались просто на линии фронта в непосильной борьбе за демократию в России, что и стоило жизни редактору «Литературных новостей» Михаилу Иодковскому (но об этом — позже), дважды был зверски избит, практически изувечен, и Валентин Дмитриевич. Этот тихий и спокойный человек обладал не только поразительным мужеством и независимостью, но еще и почти необъяснимо деятельным умом, который и делал его инициатором многих важных общественных движений того времени.