Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Я с Димой Востоковым приехал к часу ночи, когда все было захвачено, все сотрудники — изгнаны, нас в издательство тоже не впустили. Часа через два по едва освещенной Поворской мы шли назад к Садовой и вдруг на большой скорости черная «Волга» съехала на тротуар и попыталась сбить нас. Как когда-то в Лондоне, но теперь вдвоем с Димой мы успели вскочить на лестницу какого-то подъезда. «Волга» съехала с тротуара и умчалась.

Через девять лет, готовя последнюю девятую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра» я решил поговорить о теме «Участие спецслужб в управлении страной» с Александром Прохановым. Он очень удивился моему звонку, но охотно согласился встретиться, около часа в своей редакции рассказывал мне частью полезные, частью бесполезные вещи и когда я уходил, любезно подавая мне пальто и помогая одеться, он, стоя у меня за спиной, вдруг сказал:

— А ведь я пытался вас убить. Помните ночь после захвата «Советского писателя». Это я был в машине, увидел вас, идущих, и решил, почему не попробовать.

Такими бывали советские писатели — «соловьи Генштаба» из Союза писателей РСФСР. Впрочем казалось бы совсем другой, приехавший из эмиграции и ныне самоотверженный борец за свободу и конституцию Эдуард Лимонов, правда, в газете того же Проханова, через неделю разразился разоблачительной статьей о том, что было найдено в сейфах Григорьянца, к примеру «чудовищная бумага малоизвестного писателя Солженицына в поддержку Ельцина». Тем не менее, конечно, не Проханов и не Лимонов полтора месяца разбирали архив «Гласности». Только в моем кабинете в здании издательства по ночам горел свет. Молодые люди из «Гласности» дней через десять попытались силой вернуться в свои помещения, но под руководством «монтера» — полковника КГБ издательство уже было превращено в крепость.

До этого, все годы после освобождения, в восемьдесят седьмом я по преимуществу имел дело с тысячами людей валом валивших и писавших в «Гласность»: диссидентами, независимыми профсоюзами и демократическими организациями. Диссиденты, почти полностью поверившие в то, что они победили, были совсем безнадежны, профсоюзы и многочисленные в конце 80-х годов демократические организации (а их рупором и был «самиздат» в периодике — сотни газет и журналов по всей стране) во многих случаях отчаянно боролись, несколько профсоюзных лидеров были в эти годы убиты, другие — куплены, третьи выжаты с помощью интриг — силы были явно неравны. И с профсоюзами шахтеров, летчиков и авиадиспетчеров «Профсоюз независимых журналистов», появившийся по инициативе «Гласности», которым я и руководил, создал — «Конференцию свободных профсоюзов России». Но даже вчетвером, представляя довольно мощную общественную силу — четыре наиболее влиятельных профсоюза, мы очень мало могли сделать для сохранения хотя бы зачатков демократии в России. Каждый профсоюз громили по одиночке и при этом на всем пространстве необъятной России. Особенно тяжело приходилось шахтерам и журналистам, независимые газеты и журналы в 90–92 годах громили по всей стране, независимых журналистов зверски избивали. После двух лет работы я вынужден был прекратить съезды независимых журналистов, свою работу в «Конфедерации свободных профсоюзов России», потому что независимой печати больше не было — все было разгромлено. Как была «Гласность» — первым в годы перестройки независимым журналом, так отбивавшиеся из последних сил агентство «Ежедневная гласность», бюллетени «Правозащитный вестник» и «Государственная безопасность и демократия» оставались последними из них. Где-то продолжала существовать «Экспресс-хроника», но она почему-то никому не мешала, ее никто никогда не трогал и характер ее был мне непонятен.

Замечательно, что практически ни разу их не защитила теперь уже совершенно свободная (бывшая советская) печать. С нескрываемым пренебрежением они относились к своим менее профессиональным, но зато совсем не думающими о доходах и даже о своей безопасности «самиздатчикам». А в признанной по-прежнему официальной прессе и телевидении заработки заметно росли, журналистское российское сообщество находилось в состоянии безудержного восторга, но все более точно знало — за что платят деньги, а за что — нет. Конечно, и вооруженный захват в центре Москвы издательства «Советский писатель» и фонда «Гласность» не был замечен ни одной газетой, ни одним телевизионным каналом.

В это время было особенно серьезное занятие — разработка и принятие закона о свободе печати, о запрете цензуры в новой России. Его либеральными разработчикам не приходило в голову не только то, что подлинная свобода печати уничтожается на их глазах, но даже и самое общее теоретическое соображение, что свобода печати может опираться, может быть сохранена только в условиях демократии. Иначе все это не более чем саморекламный и рекламирующий авторитарный режим вполне злонамеренный информационный шум.

Недавно я был приглашен на юбилейную конференцию в Московский международный университет, где не мог не присоединиться к восторженным отзывам об этом законе. Я сказал, что он почти так же замечателен как сталинская конституция и имеет почти такое же отношение к свободе печати, как конституция 37-го года к демократии в СССР. Михаил Александрович Федотов почему-то обиделся, но к несчастью я был единственным. А тогда русские журналисты не понимали, что все чаще продаваясь, а, главное, не защищая других, они сами становятся все более беззащитными.

Точно так же были совершенно неспособны к защите даже самих себя и лучшие, наиболее приличные русские писатели. Я уж не говорю о том, что на заседаниях правления Виноградов, Турков, Савельев наперебой уговаривали меня ничего не делать, не сопротивляться, ждать пока все само решится. Алесь Адамович и Валентин Осоцкий были чуть более реалистичны, но были в меньшинстве, да и сами ни в чем не были уверены. Между тем в то время даже просьбами, но они должны были больше походить на требование вернуть им издательство, либеральные писатели многого могли добиться. Ельцин сам позвал их на встречу в Кремль поскольку очень еще нуждался в идеологической, публицистической поддержке. Писатели ее покорно обещали (Булат Окуджава отказался к нему идти), но попросили так жалко и униженно, что Ельцин, игравший в крупную и кровавую игру за свою власть, с весны готовясь к разгрому парламента, понял, что не они — игроки в этой партии.

Я не оправдываю журналистов, которые не заметили разгрома на Поварской — в эти месяцы им было о чем писать, в особенности, если бы они все видели и писали здраво. Как ни жаль прокоммунистическая печать была более правдива и реалистична в то время, но в ней была такая беспредельная злоба и жажда реванша, что и в ней оказывалось мало здравого смысла. Меня в той же газете «День» Проханова изображали перевернутым вверх ногами и прямо угрожали убийством, «Советская Россия» мало от «Дня» отставала. Впрочем и либеральная «Независимая газета», «Сегодня», «Открытое радио» всячески изощрались в рассказах о том, что конференции о КГБ (переполненные) не вызывают никакого интереса, а единственное, что заслуживает там внимания — не выступления Бакатина, Яковлева, Войновича и Калугина, а официальные доклады нынешних майоров и полковников. Независимая, народная печать, повторяю, уже была уничтожена.