Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

И что, на этих вот подонков должен был надеяться дед?!

А о судьбе тех, за счет которых вся эта мразь обогатилась, я впервые узнал в 1945 году по пути в Испанию. Один из моих спутников, брат имперского бонзы Штрекенбаха, проговорился невзначай о «диком своеволии Кальтенбруннера».

«Этот тип, — сказал он, — вопреки строжайшему октябрьскому — 1944 года — приказу рейхсфюрера СС Гиммлера, категорически запрещавшего любые акции против евреев во всех тюрьмах и лагерях рейха, тем не менее конфиденциально распорядился ликвидацию продолжать! И теперь из–за этого идиота всех нас отловят и вздернут те, кто, обобрав евреев, выдал их нашим костоломам!»

«Какие “акции”? Какие “ликвидации”?» — пристал я к нему.

Он образно разъяснил какие… Представляешь, Бен, ведь только что, ну недавно совсем, среди защитников Берлина, рядом с которыми и я отбивал русских, сражались евреи — тысячи евреев! В мирное время и в войну все они горбатились в своих мастерских электриками, фотографами, хлеб отличный пекли и сапожничали, автомашины, приемники и часы ремонтировали. От немцев никто их не отличал никогда. Тем более никогда никто не третировал. Только до времени на фронт не брали. Ну а когда пришлось — дрались они отлично. Как все, кто защищал Берлин. Тем более добровольно…

— Добровольно?! Добровольно воевали на стороне своих убийц?!

— А как же на стороне своих убийц воевал русский крестьянин? Большевики уничтожили миллионы русских крестьян! А как за вашего фюрера воевала растерзанная им интеллигенция? А украинцы как воевали? Миллионы их погибли в организованном Сталиным голоде 30–х годов! А азиаты как воевали? Их же целыми областями вырубали ваши каратели аж до 1934 года! А как — тоже под пулеметами в спину — шли «за родину, за Сталина!» на наши танки ваши штрафники? Ведь из тюрем и лагерей выпускали их, чтобы их мясом пытаться остановить наступление немцев!

— Они воевали не за Сталина, а за Россию…

— А немецкие евреи? Из тех, кто оказался на свободе, — они за что воевали? Они за свой фатерлянд дрались — настоящий, не нацистский! Только в спину им никто не стрелял, как вашим. Воевали за свободу! Они же понимали: ненавистный им режим рушится. И сгинет через недели или даже через дни. А режим Сталина ворвется к ним взамен гитлеровского, «освобожденные» им уже знали — куда как более страшный! Наши евреи — люди прагматичные — не могли не прикинуть, что в сложившейся ситуации, когда американцы далеко, куда разумнее в Берлине вместе с «нашими» отбиваться от русских. И пусть погибнуть, но при оружии, свободными! А значит, не в гестапо, не в сталинском плену. Тем более не дожить до «объяснений» с комиссарами из недобитых Сталиным евреев на тему: а вот почему фашисты твои не придушили тебя в газовых камерах? почему фашисты твои живьем тебя не закопали? почему твои фашисты не пустили тебе пулю в лоб? почему ты жив, жидовская морда? Они все зациклены на немецких евреях. Потому что сами не знают, почему еще живы после пятилеток непрекращающихся сталинских репрессий. И от страха перед ними, от черной зависти перед нами — что мы живем, живем! — живьем готовы нас закопать, попади мы им в лапы! Служат–то они Сталину из–за куда как большего страха, чем перед Гитлером! Или весной 1945–го немецкие евреи не знали тонкостей предстоявшего свидания с вашим режимом? И не прикидывали, что лучше: со «своими», до их конца, или с чужими — до своего? Знали. Прикидывали. Начинали наконец понимать трагизм своего положения. Но почему–то только лишь настоящего, ни в малой степени не догадываясь соотнести его с не такими уж и давними событиями, положение это породившими. А ведь умные евреи — в Германии были и такие — задолго до первой мировой войны сообразили, куда их несет, к примеру, «наступление на высоты культурной жизни» германского общества.

Понимаешь, Бен, когда я вспоминаю о товарищах моих — евреях, вместе со мною отбивавшихся от русских весной 1945 года в Берлине, я догадываюсь, почему они тогда оказались вместе с нами. Пусть не покажется это диким, но причиной тому была их ностальгия по «старой, доброй Германии», где им так спокойно, сытно и вольно жилось. И они, защищая свой фатерлянд от русских, не сомневались: ненавистный нацизм падет и на его руинах снова подымется из пепла та самая «старая и добрая» страна. И начнется все сначала! Или — еще лучше — продолжится прерванная приходом Гитлера замечательная жизнь…

При этом они забывали, как жили и что делали в той «старой и доброй» Германии. А жили они так и проделывали такое, что даже очень разборчивый на выражение своих мыслей еврейский публицист Хуго Бергман — а почитали его не одни евреи, но и немецкая Германия — предупреждал о надвигающейся на евреев беде. Он писал профессору Карлу Штрумпфу: «Не будучи составной частью германской культуры, мы — евреи — просто–напросто присвоили себе результаты немецкого культурного прогресса. Потому наиболее активными антисемитами у нас в Германии становятся не только и не столько оголтелые фанатики–расисты, но и серьезные, добропорядочные немцы, прежде хорошо относившиеся к евреям. Они — люди консервативные — чтят свое прошлое. И противятся тому, чтобы евреи присваивали себе плоды этого прогресса. Все это “лишает сна” не одних немцев–юдофобов, но даже многих образованных евреев — участников “культурного штурма”». Позднее сионист Морис Гольдштейн еще раз напоминает своим соплеменникам, что стремительно нарастающие темпы захвата ими контроля над культурной жизнью Берлина и самой Германии — над прессой, театром, музыкальным миром немцев — означают, по существу, самозваную узурпацию контроля над духовной жизнью нации, которая никогда на это не давала евреям мандата! «Естественно, — пишет Гольдштейн, — такая ситуация для нас смертельно опасна. Ведь литература и искусство Великого Народа — неотъемлемая часть и сокровеннейшее выражение чувства родины, нации и трепетно чтимых исторических традиций! Святыня! И однажды он приступит к ее защите».

Пытаясь предотвратить непоправимое, Теодор Лессинг и Гершом Шолем осудили само «право» своих единоверцев «культурными штурмами» вломиться в немецкую душу. «Поймите, — предупредили они, — еврейская “любовь” к немцам безответна! Они никогда не принимали нас и не считали своими. Не было никакой встречи между нашей и германской культурами. Шел постоянный процесс нашего самоотречения, унизительной капитуляции, отказа от своей собственной еврейской культуры…»

Мировая война усугубила положение: под патриотические марши штурмисты и вовсе распоясались, перекинувшись с «культуры» на политику. И тут как черт из преисподней выскочил Троцкий! В марте 1917 года, перед отъездом из Нью—Йорка в Россию, вздыбленную Февралем, он оповещает мировую общественность о том, что «…развитие революционной борьбы и создание революционного рабочего правительства России нанесет смертельный удар Гогенцоллерну, ибо даст могущественный толчок революционному движению германского пролетариата… Война, — вещает этот предрекатель смут и разбоев, — превратила Европу в пороховой погреб социальной революции. Русский пролетариат бросает теперь в этот пороховой склад зажженный факел! И если случится невероятное, — продолжает он, — если консервативная социал–патриотическая организация помешает немецкому пролетариату подняться против своих правящих классов, тогда, разумеется, русский рабочий класс… защитит революцию в Германии с оружием в руках. Революционное рабочее правительство в России будет вести борьбу против Гогенцоллернов, побуждая братский немецкий пролетариат подниматься против общего врага… И дело пойдет не о защите какого–то отечества, а о спасении революции (еврейской, по–видимому) в Германии и перенесении ее в следующую страну».