Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Но это все техника.

Главные–то в безымянской истории — доноры этих драгоценностей. А были ими сотни тысяч польских граждан Балтии и Приднестровья, в большинстве своем евреи. Схваченные «освободителями» на «освобожденной» территории после сентября 1939 года. Эшелонами свезенных в Безымянлаг под Куйбышев. Расстрелянные там. Уже мертвецов, подвергли процедуре выламывания протезов.

К тому времени, пройдя через руки самарских чекистов, большею частью тоже евреев, я своими глазами насмотрелся на все то, что они проделывают с попавшими в лапы к ним одноверцами.

…Так будем каяться?

Вроде бы и «народ Книги» мы. Даже «самый читающий» народ. Только ничего до конца не дочитывающий. Пробавляющийся больше заголовками. И частенько до сути не додумывающий. Ну вот хотя бы превознося сперва до небес, а потом так же эмоционально кляня писанину не раз помянутого Карлом того же Троцкого. А ведь точно: мы так и не вчитались в его бред.

Меж тем именно он принудил Гитлера выйти к Волге. И он же действительно «горящим факелом, брошенным в германскую пороховую бочку», запалил костер, на котором сгорело еврейство Европы…

Монолог Карла

Рассказывал о себе скупо. А при посторонних отделывался пережевыванием событий на своей ферме. Я возвращал его в прошлое напоминаниями о талантливости и воле его деда, позволивших тому трижды — в 1918–м, в 1939–1940–х и во Второй мировой войне — отстоять его маленькую страну.

— Бен! Еще ребенком я сообразил, что у меня за дед! Даже отец — тебе не представить, как был он зол на деда за бабушкину судьбу — так вот, он по–своему, по–мужски, уважал его. И конечно же, был горд его ролью в судьбе Финляндии. Быть может, тебе неприятно упоминание о Гитлере… Но я навсегда запомнил, что он при одной из наших встреч сказал о дедушке. Я тебе говорил — после июня 1942 года он не раз приглашал меня, когда был на отдыхе. Меня привозили к этому страшному для врагов Германии, но ко мне очень предупредительному человеку. И я погрешу перед истиной, если скажу, что это было мне неприятно… Он был в эти часы и дни мягким, теплым и внимательным собеседником. Более того, я заметил, что он… нежен, что ли, с теми, кого уважал, кого любил. Тем более со своими друзьями молодости, в том числе непутевыми, по его словам. Он умел дружить!.. Так вот, он сказал как–то, что мой дедушка — замечательный человек! Он сумел остаться мальчишкой–уланом даже после соприкосновения в 1917–1918 годах с большевистской мразью! А ведь такое озлобило большинство русских офицеров, «состарило» их. И это его «мальчишество» — та сила, о которую разбились его враги. Из «государственных мужей» он один — в действительности государственный муж! Потому легко и свободно делает свое дело. И времени у него хватает на все. «Я пристально приглядываюсь к нему вот уже двадцать лет, — говорил мне Гитлер. — И приглядываюсь–то с завистью! И все время говорю себе: этот человек поздно родился, ему нужно было жить в век прекрасных дам и рыцарей “без страха и упрека”».

Вот, Бен, таким виделся мой дед этому человеку. Не знаю, понимал ли он, что причины стойкости деда кроются в видениях картинок времен ваших переворотов и восстания в Кронштадте 1921 года. Он ведь на собственной шкуре испытал в 1917–м и увидал своими глазами в 1918–м, что представляет из себя натравленная на народ комиссарской сволочью озверевшая чернь. И тотчас встал на их пути. Встал неколебимо.

…Иногда меня приглашали к нему (это он вновь о Гитлере. — В. Д.) и привозили то в Бергхоф на Оберзальцберге, который он любил и где отдыхал, то в только что отстроенную рейхсканцелярию, где у него были апартаменты. Но и в Берлине, и в Австрии он был очень расположен ко мне. Возможно, эта его теплота, его особая доверительность, постоянно ощущаемая мною, были связаны с мистическим восприятием им моего деда. Сам Гитлер не позволял себе интересоваться деталями жизни моих стариков. Но они волновали его. Думаю теперь, по прошествии стольких лет, не без причин. Ведь и его собственная жизнь была чем–то похожа на жизнь деда, с той лишь разницей, что предназначавшаяся ему женщина, которую он любил, была рядом, а не за тридевять земель… Я как–то спросил его — это было в его доме на Бергхофе: почему сам он не женится? У него такая милая дама… Он ответил: «Я не умею, как твой дедушка, заниматься сразу двумя важными делами. А семья, в моем понимании, не менее серьезное предприятие, нежели политика! Возможно, даже более серьезное».

Рядом со мною волею провидения оказался человек, поразивший мое воображение. Да — мальчишка! — я был восхищен победами вермахта над «вонючими демократиями». Да, я, завороженный, следил за стремительными рейдами танковых армий Гудериана по России и лис Роммеля в Африке. Но я взрослел быстро. И мне приоткрывались до того мало волновавшие меня его дела, представлявшиеся прежде будничными, не главными. Я уразумел наконец, что не победами его целеустремленной и открытой дипломатии, не разгромом Франции, сладострастно унизившей и растоптавшей мою родину, Гитлер влюбил в себя свой народ. А полюбили его немцы — сломанные разрухой и голодом, «выживавшие» супом из кормовой брюквы, теряющие тридцать восемь младенцев из полусотни рождающихся инвалидов, вымирающие в бескормице сотнями тысяч, — полюбили за его деятельную немецкую человечность. Придя к власти, он немедля занялся трудящимися людьми. Года не прошло — все население страны было накормлено. Через полтора года оно получило работу. Через два года немецкий рабочий по дотированным государством путевкам отдыхал на курортах мира, бесплатными круизами по прибрежным странам награждали лучших работников, за четверть себестоимости продавали им автомобили. А ведь Гитлер не только запретил вторые и ночные смены в промышленности, но и после Сталинграда не дал приоритета военному производству! И женщин–добровольцев допустил к станкам лишь в конце 1944 года.

Он знал своих немцев: они справятся и без чрезвычайных мер!

Монолог Карла

И вот я услышал, что сын Сталина в наших лагерях! И сразу решил с ним встретиться. Поговорить. Ободрить. Быть может, даже чем–то помочь ему в его тяжелейшем положении. Винтер говорил, что сам Сталин отвернулся от него. «Только это еще не все, — сказал. — Его отец попытается уничтожить сына. И если не принять мер к спасению Якова, сделает свое черное дело сыноубийства с присущими ему коварством и жестокостью, с какими, оказывается, он уничтожил всех без исключения своих родственников, всех близких, всех бывших соседей, товарищей, друзей… Потому власти время от времени переводят его из лагеря в лагерь. А там содержат в особо закрытых зонах и помещениях».